Мне кажется, она... все еще женщина.
Тут он сказал с серьезным видом:
— Вдова, два сына постоянно живут в Саудовской Аравии; так же, как и ты, одинока, к тому ж твоя родственница. Навести ее, братец, пощупай ей пульс.
Тогда эта странная идея меня рассмешила, однако же она прочно засела у меня в голове. Какие только картины я не рисовал в своем воображении! Мне и раньше виделось нечто подобное, особенно когда я испытывал сильные плотские желания. Маляк посещала меня, когда я готовился отойти ко сну; между нами происходил разговор и совершались действия, но это была прежняя девушка, девушка моего сердца и мечты, которую уготовила мне в жены сама природа. Как жаль, что это только сон! Не то чтобы это была исключительная любовь, пронесенная через годы. Любовь умерла. Я наблюдал за свадьбой Маляк как посторонний. Но как превозмочь одиночество и голод плоти? Я проклинаю превратности судьбы, что обрушились на мою страну и весь мир и настигли меня в моем собственном доме, кляну место своего рождения между улицей Абу Хода и площадью Армии. Я спрашиваю себя: был ли кто-нибудь до меня, кто бы родился, вырос и состарился в одном квартале, на одной улице, в той же самой квартире и даже в той же самой комнате? Кого обстоятельства хватали бы за глотку всякий раз, как он пытался сдвинуться с места? Моя злость достигает предела, когда я приближаюсь ко входу в старое здание, громоздкое и неприветливое в любое время дня, и вступаю на заваленную отбросами лестницу со сбитыми ступенями, потерявшими от грязи свой изначальный цвет. В здании нет ни привратника, ни служителей, а я ведь так люблю чистоту и порядок. В ноздри шибает тяжелый, затхлый запах. За всем этим, конечно, стоят инфляция, политика «открытых дверей», войны, порочность мировой экономики. Я лично не хотел ничего более, как только жениться на Маляк — дочери моего родственника Баха-эфенди Османа.
Однажды Хамада ат-Тартуши сказал:
— Не уверен, что наша страна благополучно преодолеет кризис.
— Подумай лучше о нашем с тобой «кризисе»! — возразил я ему с негодованием. — Ведь наша жизнь исчисляется днями, а жизнь страны — веками.
Мой друг любит поговорить на отвлеченные темы, я же всецело поглощен собственными заботами. Глядя на свое убогое жилище, я спрашиваю себя: «Неужели эти жалкие руины были колыбелью семейного уюта, благородных чувств и любви?!» Моя мать после Фикрии и Зейнаб родила шестерых мальчиков, которые поумирали еще в детстве, а уж потом произвела на свет меня. Возродив у родителей веру в отцовство и материнство, я стал любимой игрушкой двоих, нет, даже четырех людей. Разве можно забыть любовь ко мне Фикрии и Зейнаб? Все они хлопотали вокруг меня, когда отец брал меня с собой ради забавы и развлечения в кафе: мать причесывала, Фикрия надевала матросский костюмчик, Зейнаб чистила до блеска мои ботинки. Из своей комнаты выходил отец, одетый по последней моде, источающий аромат нежнейших духов, — само воплощение элегантности. Беря в руку трость с набалдашником из слоновой кости, он бросал на меня одобрительный взгляд сквозь очки в золотой оправе и говорил улыбаясь:
— Пожалуйте, Халим-бек.
Отца звали Абд аль-Кави аль-Бек. «Бек» в данном случае — имя, но он добавлял это имя к моему как титул, хотя мой дед аль-Бек был всего лишь торговцем пирожками на улице аш-Шейх Камар. В кафе отец заказывал для меня мороженое и рассказывал своим друзьям о моем раннем развитии, добавляя при этом:
— У меня есть фотография, где он очень напоминает Саада Заглула в детстве.
Надо признаться, мои глаза видят больше, чем следует. Вот мы собираемся за обеденным столом — семья в полном составе. Я люблю их всех, но это не мешает мне замечать недостатки. Мне не нравится лицо моего отца, особенно когда он снимает очки. Лицо у него худое, вытянутое, несколько сплюснутое, нос до смешного маленький, глаза узкие, еле прорезанные, лоб выпуклый — в общем, облик малопривлекательный. |