Петр кинулся было на помощь своему другу, но какое‑то смутное шевеление справа заставило его остановиться.

– Петька, берегись! – заорал дед Евсей.

Это был Гудзон. Оклемавшись, он неожиданно вскочил на ноги, замахнулся все той же монтировкой и…

Петр не успел отскочить. Кусок металла обрушился на его голову. Острая боль пронзила затылок, что‑то теплое, липкое заструилось по шее… Ноги, вдруг ставшие ватными, подкосились.

Тьма поглотила его.

Еще три выстрела прогремели в эту новогоднюю ночь. Но Петр их уже не слышал…

Глава двенадцатая

Окно с чуть приоткрытой фрамугой… белая полоска солнечного света, мягко скользившая по белым стенам, белому потолку, белому халату молоденькой медсестры… птичий гомон и ароматы весны… капельница у изголовья кровати… приторный запах лекарств… Больничная палата. Он в больнице.

Сквозь ресницы приопущенных век он видел, как суетится, гремя склянками на больничном столике, медсестра. Ему не хотелось открывать глаза, не хотелось привлекать ее внимание. Он не был готов к этому. Слишком многое надо было обдумать. Ему требовалось время.

Он помнил все. Сознание было ясным и прозрачным, как стекло.

Встреча Нового года в «бомжеубежище», праздник у костра, ликующие, словно дети, бродяги, потом – стычка с бритоголовыми ублюдками, выстрелы, полковник Коля с именным пистолетом, удар монтировкой по голове… Да, все это он прекрасно помнил.

Но помнил он и кое‑что еще.

Он помнил себя.

Теперь он знал, кто он.

Это было главное. И с этим надо было разобраться, все разложить по полочкам.

Никогда еще голова его не была такой ясной. Он лежал и думал, думал, думал… Постепенно, шаг за шагом, мгновение за мгновением, вся череда событий начала выстраиваться в цельную логическую цепочку. И когда, наконец, эта цепочка обрела четкие очертания, он вдруг понял, в какой ужасной ситуации оказался.

И понял еще: из этой ситуации нужно было как‑то выбираться.

Он не заметил, что давно уже лежит с открытыми глазами, устремив невидящий взгляд в потолок. Едва слышный скрип кровати привлек внимание медсестры.

– Ой, мамочки! – взвизгнула та. – Он очнулся!

Он попытался было улыбнуться ей, но не успел: она уже выскочила в коридор. По кафельному полу коридора мелкой дробью зацокали ее тоненькие каблучки.

Через минуту в палату влетел доктор.

– Наконец‑то, – сказал он и тяжело опустился на стул возле кровати. – А я уж, грешным делом, решил было, что ты так в коме и проваляешься до конца дней своих. Ну, с возвращением, мужик!

Он улыбнулся, и в уголках глаз его обозначилась сетка тоненьких морщин. Доктор осунулся, выглядел усталым, невыспавшимся, каким‑то помятым – и совершенно счастливым.

Петр улыбнулся в ответ, попытался что‑то сказать, но не смог: тяжелый, словно налитый свинцом, язык не слушался его.

– Молчи, молчи, мужик, – движением руки остановил его доктор. – Тебе еще рано речи толкать. Денька через два‑три оклемаешься, вот тогда и потолкуем. А пока – полный покой, сон и здоровое питание. Наденька, – он обернулся к медсестре, – под твою полную ответственность.

Она горячо заверила его, что он может на нее положиться.

Доктор ушел, оставив Петра наедине с медсестрой.

Сон навалился на него внезапно, и он не заметил, как заснул.

Глава тринадцатая

Доктор не появлялся три дня: на бетонном заводе случилась авария, нескольких человек покалечило, и он безвылазно торчал в реанимационном отделении. Все это время Петра опекала медсестра Наденька. От нее‑то он и узнал, что провалялся в коме около четырех месяцев – сейчас на исходе уже был апрель.