Не помню, кого посетила идея, но в ходе препирательств я твердил:

– А как же мадам Браун? И вообще, мне нравится здесь. А что мы будем делать, пока ты в школе? На одну ночь твоя постель сойдет, но столько мы там не проспим.

Ланья поначалу отвечала здраво, а потом сказала:

– Слушай, ну ты попробуй. Денни хочет. Гнездо несколько дней перебьется без тебя. Может, это пойдет на пользу твоей работе. – А потом она подобрала газету, завалившуюся за «харлей», перелезла через него, вышла из-под антресолей на цыпочках, задрав голову, и поцеловала меня. И сунула газету в карман блузки – когда наклонилась, блузка вся выбилась из джинсов.

Я сдвинулся к краю антресолей, сбросил ноги и спрыгнул.

– Ладно.

Так что мы с Денни прогостили у нее, по моей версии, три дня, а по ее – один («Вы пришли вечером, провели у меня ночь и следующий день, а наутро ушли! Это один целый день с хвостиками». «Это должно засчитываться минимум за два, – сказал я. – Мне показалось, это долго было…»), и получилось не так уж плохо, но… не знаю.

В первый вечер мадам Браун приготовила ужин из консервов, а Денни без умолку твердил:

– Давайте я что-нибудь поделаю?.. Я точно ничем не могу помочь?.. Давайте я… – и в итоге все-таки помыл какие-то кастрюльки и тарелки.

Я спросил:

– А что это вы готовите? – но они не расслышали, так что я сел на стул у стола и стал стучать то спинкой стула в стену, то передними ножками в пол, и выпил два бокала вина.

Вошла Ланья и спросила, чего это я притих.

Я сказал:

– Размышляю.

– Над стихотворением? – спросила мадам Браун.

Поели. После ужина посидели и еще выпили, и я выпил чуть больше остальных, но мы с мадам Браун даже поговорили: о ее работе, о том, что творится в скорпионьем набеге («Вы так благостно изображаете, прямо школьная экскурсия – мне и не мило уже. Пока вы не рассказали, я думала, это захватывающе»), о проблемах врачей в городе, о Джордже. Она мне нравится. Умная – жуть.

У Ланьи в комнате я сел за стол в эркере и стал смотреть в тетрадь. Ланья с Денни легли в постель («Нет, свет нам не мешает»), и минут пятнадцать спустя я пошел к ним, и мы тесно, томно занимались любовью, и вышло как-то чудно́, типа, все по очереди; но кайфово. Я четыре раза чуть не опрокинул громадный цветочный горшок у постели.

Проснулся, когда за окном еще не посветлело, встал и пошел шататься по дому. В кухне подумал, не напиться ли. Вместо этого сделал себе растворимого кофе, выпил полчашки и еще пошатался. Снова заглянул к Ланье; Денни спал у стены. Ланья лежала на спине, с открытыми глазами. Улыбнулась мне.

Я был голый.

– Не спится?

– Ага.

Я подошел, присел, обнял ее.

– Валяй. Погуляй еще. Мне бы пару часов поспать.

И перевернулась на бок. Я унес старую тетрадь сюда, сел по-турецки на пол, думал записать, что успело случиться.

Или стих.

Ничего не написал.

Заглянул в верхний ящик стола – древесина такая, будто ее сначала всю обклеили бумагой, а потом постарались все ободрать. Ланья говорила, какие-то ее друзья притащили этот стол с выгоревшего автостекольного склада ниже по холму.

Я достал стихи, которые она собрала, разложил по шершавому дереву – на всевозможных бумажках, сложенных так и эдак (приветственно закачались красные хохлы на стеблях бегонии), – и попытался прочесть.

Не смог.

Всерьез думал порвать.

Не порвал.

Но многое понял о тех, кто да.

Оглянулся на Ланью: голые плечи, загривок, из-под подушки торчит кулак.

Еще пошатался.