– Да пожалуйста, – и я их оставил, и вернулся в дом, и разок спросил себя, не лучше ли вернуться в гнездо.

Мы с мадам Браун опять пообедали.

– Как вам у нас в гостях?

– По-прежнему много думаю, – сказал я ей. – И еще думаю, что эти раздумья меня доконают.

– А стихи?

– Не написал ни слова. Мне, наверно, просто трудно здесь писать.

– Ланья говорит, вы и у себя пишете редко. Она считает, там слишком людно.

– По-моему, дело не в этом.

Еще поговорили.

А потом я принял решение:

– Я возвращаюсь в гнездо. Передайте Ланье и Денни, когда вернутся, ладно?

– Хорошо. – Она с сомнением воззрилась на меня поверх суповой ложки с лужицей вишисуаза «Кросс и Блэкуэлл». – Не хотите их дождаться и сказать?

Я налил себе еще вина:

– Нет.

Когда в дверь позвонил очередной пациент, я взял тетрадь и побрел (пять занятных минут на полпути думал, что заблудился) обратно в гнездо.

Тарзан с обезьянами, обсевшие крыльцо, более или менее мне обрадовались. Дальше по коридору меня изо всех сил похлопали по спине Жрец, Калифорния и Собор. Флинт кивнул, дружелюбно, но откровенно уклончиво. И я очень ясно подумал: если б я ушел, главарем стал бы Флинт, а не Саламандр.

Я забрался на антресоли, велел другу Откровения Майку подвинуться к хуям.

– Ой да, Шкет. Конечно, прости. Я слезу…

– Можешь остаться, – сказал я. – Только подвинься. – А потом растянулся, плечом на тетради, и уснул – плюх!

Проснулся отупелый, но нащупывая авторучку. Ушел на крыльцо веранды, прихватив сколько-то голубых листов, положил на колени сосновую доску и все писал, писал и писал.

Зашел в кухню попить воды.

А там Ланья с Денни.

– Привет.

– Ой, привет.

Вернулся на веранду и давай писать дальше. В конце концов стало

во все горло:

– Ланья! Денни!

Если и отозвались, я не услышал; и от крика я уже охрип. Уличная вывеска грохотала в раме – вот до чего окреп ветер.

Я сделал еще шагов шесть – босая нога на бордюре, сапог в водостоке. В лицо плескало пылью. Моя тень ковыляла вокруг меня по мостовой – заострялась, размывалась, утраивалась.

По улице шли люди, а за ними сверкала тьма.

Под небом распускалась эта медленная чокнутая молния.

Стайка людей повернула ко мне; кое-кто сманеврировал в первые ряды.

Впереди одна фигура поддерживала другую – кажется, раненую. С какого-то перепугу я забрал себе в голову, что это коммуна: Джон и Милдред ведут остальных, и с Джоном что-то приключилось. Сполох в облаках…

Они на тридцать футов ближе, чем я думал:

Джордж озирал небо – блестят зубы во влажной пещере толстых губ, зрачки снизу обведены белым, на мокрых, исчерченных венами висках хлопья отблесков – и поддерживал пастора Тейлор, а та клонилась вперед (плача? смеясь? прячась от света? что-то ища на земле?) – волосы жесткие, как сланец, костяшки и ногти понизу чернее, чем кожа между ними.

Позади них в толпе совсем темных лиц шла веснушчатая негритянка с кирпичными волосами; и слепонемой; и белокурый мексиканец.

Кто-то кричал, перекрикивая крики остальных:

– Слышите самолеты? Вы слышите, сколько самолетов? – (Да откуда здесь самолеты?) – Низко-то как летят! Они ж разобьются! Слышите… – И вот тут фасад дома через дорогу треснул сверху донизу и раздулся очень медленно, я даже не понял как. Поперек улицы полетели свесы, карнизные камни, оконные рамы, стекло и кирпич.