Жировики на щеках Апраксина побелели, он дрожащей рукой налил себе полный бокал флина, торопливо, словно боясь, что кто-то успеет отнять, выпил, а граненый графин швырнул в угол, где шут Лакоста, звеня бубенцами и растягивая рот от уха до уха, ловко подхватил его.

— А что с обрученьем задумал! — продолжал выкрикивать Апраксин, срываясь на фальцет. — Покойница-то — девка-лютеранка. Ей, чужедомке, все едино — кому дом отдавать. А дела назад раковым ходом пойдут!

Апраксин перевел дыхание.

— С Алексашки государь шпагу сдевал с позором… А ныне, вишь, всю грудь сам себе кавалериями обвесил… Генералиссимусом назвался…

Адмирал снова наполнил бокал и, жадно осушив его, пьяно всхлипнул:

— А я-то, старый дурень, Алексашку за свово конфидента почитал!

— Долгонько он у тебя, Федор Матвеич, в конфидентах ходил, — не удержался и съязвил Головкин, — ты первым государыне Екатерине виват кричал, а светлейшему поддакивал. Аль глаза застило?

— А то ты не поддакивал?! — огрызнулся адмирал, и его покатые плечи, мясистый нос горестно сникли.

— Ни прекословить не страшился, — с достоинством возразил Головкин, — али забыл, как мы с Василием Лукичом прожект об аллиации с Англией супротив Меншикова оспорили и чрез тайный совет решение провели.

— Ты, Гаврюшка, божий дар с яишницей не путай! — вконец опьянев, возмущенно воскликнул Апраксин. — То политикус европейский и нынешних дел не касается. Ты лучше скажи: пошто, ежели смелые такие, подлородного Алексашку терпим! Слов плодим много, а прибыли никакой.

Долгорукий изменился в лице. Потянувшись к маленькому столу рядом, он взял оттуда серебряный колокольчик и торопливо помахал им над головой.

В комнату скользящей походкой вошел меншиковский слуга. Василий Лукич пальцем приказал ему пригнуться, что-то шепнул на ухо, и тот исчез.

Апраксин продолжал выкрикивать, размахивая руками:

— Думаешь, Лукич, не зрю я, как ныне Алексашка род твой жалует? Ванька Долгорукий тоже при Девиере вертелся. Бутурлина за это — в ссылку, Ушакова — в полевой полк, а Ваньку — заместо наказанья — гофмейстером ко двору! За какие такие заслуги?

В комнату вошли адмиральские камердинер и денщик.

— Барин нездоров, отведите его в карету, — сказал им Долгорукий.

Но Апраксин отпихнул слуг:

— Прочь, холопы! Нет, ты, Лукич, не отвертайся, а скажи напрямки — за какие услуги?

Волынский, с брезгливостью глядя на эту сцену, подумал: «Нам хлеба не надо, если друг друга едим и тем сыты бываем».

…Светлейший видел, как поволокли вон Апраксина, как один из шутов, Амвросий, с монетами, припечатанными к бороде, бросив палку, на которой ездил верхом, помогал тащить его.

Меншиков издали поглядел на картежников: «Знаю вас, язвители-краснословцы… Породности вашей у меня нет! Но не будете верой служить — дам смерти добрую закуску. Счислять стану по годности и преданности мне».

Меншиков миновал комнату, где собрались послы.

И они вели по дворце свою игру. Австриец Рабутин был заинтересован, чтобы именно Петр, по матери племянник австрийского цесаря, сел на престол. Датский посланник пуще всего боялся прихода к власти голштинской герцогини Анны Петровны — тогда прощай Шлезвиг…

Кружили и здесь дворцовые коловерти.

Далеко за полночь разъехались гости, камердинеры колпачками погасили свечи, и только в маленьком будуаре за хрустальным графином с бордо сидел светлейший со своим проверенным другом Алешкой Волковым, по его милости ставшим генералом.