Алешка мялся, видно, хотел о то сказать, да не знал, можно ли?

— Говори, брат, говори без выкрутасов, — попросил Меншиков.

По загорелому, с седыми висками, круглому лицу Волкова прошли тени колебания, но все же он решился:

— Ваша светлость, вам ведома моя преданность от младенчества, знамо, как верно служу вам двадцать лет.

Да, это так. Был верен и в баталиях, и в домашних делах, и в защите его от долговых нападок.

— Так вот, дозвольте всю правду молвить, — продолжал Волков. — Цели ваши мне по душе, и достигнете — первый рад буду. Да мню, не тем ходом пошли. Простите дерзословие и что не в свои дела влажу, неук…

Светлейший нахмурился, но разрешил:

— Продолжай.

— Зачем Долгоруких приближать, с ними, злохитрыми коварцами, в аллиацию вступать? — с болью и горечью спросил он. — Разве князь Василий Владимирович ссылку свою вам простит?

Меншиков усмехнулся:

— А мне от сих негодователей и не недобно прощений. Я их покупаю, судьбой Толстого стращаю, лбами сталкиваю. Благо они меж собой не больно дружны. А не потрафят — Голицыными замещу.

— Да разве ж Голицыны — мед? — не отступал Волков. — Взять хотя бы князя Дмитрия. Был послом в Турции, киевским губернатором, президентом коллегии. А на пользу все то пошло? Ныне почитывает, вишь, Макьявеля, ночами ведет сволочные беседы с немцем Фиком о шведских порядках, о власти от прародителей-аристократов. Прицеливается. А фельдмаршал Михайла Голицын? Вы же его, ваша светлость, еще при императрице отправили командовать украинскими полками. Думаете, забыл он то? На что такая креатура из боярских спесивцев нужна?! — воскликнул Волков, и его глаза метнули молнии. — Только дворян, вчерашних другов, этим от себя отпихиваете. Возьмите в опору служилых, невидных, творящих дело Петрово, блюдите гвардию — вот в них-то сила ваша, а не в лживых.

Меншикову не понравился поворот разговора, то, что Волков вздумал его поучать. Он и сам понимал — шла борьба не на жизнь, а на смерть, за власть, богатства, земли, крепостных. И борьбу эту возглавлял могущественный род Долгоруких. Но надо его усыпить, прикинуться, что заодно с ними…

— Ну, пора и почивать, — сказал Меншиков, поднимаясь и до хруста потягиваясь. — Несмышленыш ты, Алешка, в дворцовых коловертях. Тебе токмо домоправителем быть… Не боле…

Утром Меншиков решил поехать в Военную коллегию. Обычно он проделывал этот путь в карете по плавучему мосту, перекинутому из дворца через Неву к деревянному собору святого Исаакия. Но сегодня приказал подать лодку, обтянутую изнутри красным бархатом. Любил этот цвет — от алого до бордового, клюквенного. Потому клеились во дворце вишневые обои, носил бордовые кафтаны, красными были даже султаны над конскими головами, платки для утирки.

Причалив к Исаакиевской пристани, светлейший пересел в карету, похожую на раскрытый веер и тоже обитую красным. У кареты низкие колеса, а на дверях — княжеская корона и герб с латинской надписью «Et consilio et labore» («И советом и имуществом»).

Кучер поигрывал вожжами с бляхами.

Впереди кареты побежали скороходы, слуги в ливреях, верхом — пажи в синих кафтанах с золотым позументом. Сзади рысил отряд драгун.

Выдалось на редкость ясное утро. Солнце мягко освещало дремучий лес вдоль Фонтанки — там вчера волки загрызли женку, — огороды возле Невского проспекта, проложенного пленными шведами, лесные просеки, купола собора святой Троицы на Березовском острове, Сампсония Странноприимца, здание Сената и коллегий, адмиралтейство, почтовый двор, биржу и лютеранскую церковь, сделанную из бревен в виде креста.