По-существу, история — летопись честолюбий. Ныне провидение омрачило буйные головы, и безумные либералисты решились на пагубное, несбыточное: отдать государство власти неизвестной, злодейски низвергнув законную. Молодой, но подающий надежды поэт Пушкин как-то сказал: «Итак, вы рабство предпочитаете свободе». Говорят, и эпиграмму написал, что Карамзин в своей «Истории» проповедует прелесть кнута.

Талантливый вертопрах! Узда нужна для пользы самого народа. Узда, а не кнут.

Николай Михайлович не мог жаловаться на свою судьбу. Уже более двадцати лет ему, как историографу, платили, по специальному указу, высокое жалованье, единственного в России освободили от цензуры, допустили к тайнам государственного архива.

Но какой злоязычник посмеет сказать, что Карамзин искал собственных выгод, пресмыкаясь перед троном? Кто усомнится, что «несть лести в языце моем», как сказано в Священном Писании?

Лет тридцать пять тому назад оказался он путешественником во Франции и, волею обстоятельств заглянув в ужасное лицо революции, содрогнулся. Нет ничего страшнее буйства черни!

Царство счастья, век златой может исполниться лишь неприметным действием времени, медленным, безопасным успехом просвещения, воспитания. А до той поры да находит бедный себе хлеб, а богатый наслаждается своим избытком. Всякие насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик, дерзко поднимающий секиру на священное древо порядка, готовит себе эшафот.

Нынешние события подтверждают это. Сегодня он собственными глазами увидит, как заполнится чистый лист истории, а император громом пушек утвердит свой трон. Это естественно, как туман над Сенатской, как Медный всадник, копытами коня попирающий змею.

В юности Карамзин считал, что «терпеть без подлости неможно». Теперь уверен: терпеть благоразумно. Какое счастье, что Милосердный погрузил извергов в нерешительность! В самодержавии спасение Руси, залог ее могущества и благоденствия.

Забили грозную дробь барабанщики. У орудий в струнку вытянулись молодые артиллерийские офицеры, с обожанием глядя на своего нового императора.

Николай I скомандовал:

— Зарядить картечью! Пальба орудиями по порядку! Правый фланг начинай! Пли!

Канонир заколебался.

Командир орудия поручик Илья Бакунин, только что выпущенный из Михайловского юнкерского училища и жаждущий отличиться, подбежав к канониру, грозно прокричал:

— Что медлишь?!

— Так свои же, братья, — извиняющимся тоном сказал тот, и на его крестьянском лице было написано недоумение.

Бакунин яростно прошипел:

— Ты должен стрелять даже в меня, если прикажут! — Он вырвал из рук фейерверкера пальник и поднес фитиль. — По врагам отечества!

После пятого залпа в упор каре дрогнуло, а солдаты прыснули — одни по Галерной, другие к Неве.

Взяв на передки, орудия выкатили на Исаакиевский мост, поставили посередь его и продолжали расстрел.

— Святая Русь будет довольна нами, — сказал царь брату и покосился на историка.

Карамзин перекрестился. Царь делал свою историю…

Свинец слепо мотался по Сенатской площади, скакал по брусчатке, чиркал о цоколи домов, догонял бегущих. Снег во многих местах сразу набух кровью. С крыш комьями падали сбитые картечью мальчишки.

Опустив обнаженную саблю, капитан-лейтенант Бестужев стоял посреди Сенатской площади. Время невозвратно стекало с клинка. Наплывающий с Невы туман увлажнил бакенбарды Бестужева, утяжелил эполеты, слезами лег на лицо. А смерть, рыская по площади, валила людей. Московцы побежали к Английской набережной, матросы и гренадеры хлынули на Большую Морскую. Но смерть настигала их и здесь.

На мгновенье Бестужеву показалось, что он остался в живых на площади один, и он умолял провидение убить его, уравнять с остальными.