Когда светлейший не разрешил ему самостоятельно распорядиться крупной суммой (Петр хотел подарить ее любимой сестре Наталье) и сказал:

— Надо знать употребление таких денег, — Петр затопал ногами, срывающимся голосом закричал:

— Как смеешь ты указывать мне!

Меншиков с трудом скрутил себя:

— Но, государь, казна истощена…

У мальчишки вздулись жилы на шее, выпучились, как у деда, глаза. Выбегая из комнаты, он крикнул:

— Я тебя научу помнить, кто я!

И потом говорил Ивану, а тот передал недругам светлейшего:

— Я покажу ему, кто император.

Меншиков, обычно осторожный дальновидный, словно ослеп на время, все воспринял как детскую строптивость, тем более что Остерман его успокаивал: «Такой возраст… Перебродит…»

А черт его знает, может быть, действительно перебродит. Его собственный Александр тоже ведь с норовом. Поди пойми этих сопляков, внутри которых клокочут вулканы.

В начале сентября светлейший поехал в Ораниенбаум — освящать построенную при своем дворце церковь Пантелеймона-целителя. Перед этой поездкой князь нарочным пригласил Петра на освящение церкви. Мальчишка сказался больным.

Шел нудный осенний дождь. Холодный ветер Прибалтики вольно гулял по улицам Питербурха, сбивая с деревьев листья. Все сорок верст в карете Меншиков думал о будущем, и оно вставало в сиянии. Сладостно кружилась голова…

В Ораниенбауме ждали Апраксин, Головкин, Дмитрий Голицын, Долгорукие. В церкви пахло свежей известкой, масляной краской, ладаном.

Светлейший сел на место, где должен был бы сидеть император.

За стеной старательно стреляли пушки.

…В тот же вечер Иван Долгорукий рассказал об увиденном императору. Петр побледнел от злости.

— Одно твое слово — и властолюбец станет червем, — сказал Иван. — Да и зачем тебе Мария?

— Я его проучу! — в бешенстве процедил Петр.

— Мой отец правильно рек, — продолжал Иван, — России во вред выскочки. Временщики тем боле. Опора монархии — первые фамилии, аристократы по рождению…

«Этого подлого Меншикова надо услать на время за границу и порушить обручение с Марией», — думал Петр, зло покусывая губу.

Словно прочитав его мысль, Иван пылко воскликнул:

— Аль ты не самодержец?!

Иван терпеть не мог своего «друга», внутренне кипел от его наглости, самоуверенности, но желание извлечь пользу из этой близости брало верх, и он делал вид, что предан, в восторге от каждого слова императора. Тем более что и батюшка Алексей Григорьевич — гофмейстер при великой княжне Наталии — поощрял эту дружбу.

Услышав о том, что произошло в церкви святого Пантелеймона, Остерман решил: вот и пришла пора, сделав ставку на Долгоруких и Голицыных, заматовать генералиссимуса, рассчитаться за угрозу колесованием.

Сам же с места охоты, куда сопровождал воспитанника, написал письмо светлейшему: «Его императорское величество радуется о счастливом Вашей великокняжеской светлости прибытии в Ораниенбаум и от сердца желает, чтоб сие гуляние Ваше дражайшее здравие совершенно восстановить могло, еже и мое всепокорнейшее желание есть. Вашу великокняжескую светлость всепокорнейше прошу о продолжении Вашей высокой милости и, моля бога о здравии Вашем, пребываю с глубочайшим респектом вашей великокняжеской светлости всенижайший слуга».