|
Сразу признала тех четверых, виденных мимолетом со стены, когда Рожьер наехал и в седло ее поднял. Тех, что шли по долине Арьежа широким, размеренным шагом: от палящего солнца на голове капюшон, от голода – кусок хлеба в кожаной сумке через плечо и Господня милость – от всех иных невзгод и напастей.
Двое мужчин и две женщины. У женщин суровые, обветренные лица. Не вдруг поймешь, что женские. Все четверо – будто ни возраста нет у них, ни пола. Под плащом не разберешь, какого сложения. Только одно и угадывается, что худы. Обликом сходны с грубоватыми крестьянскими ангелами в главном алтаре аббатства, которых Петронилла любит разглядывать во время мессы. Испытующе смотрят четверо на господских детей, троих юношей и девочку, – ах, какой тяжкий взор. Плечи сами под этой тягостью сгибаются. Мгновение назад победоносные, охотники вдруг растерялись. На погляд их выставили, будто скот на ярмарке. Руки, колени – все у них в звериной крови; сами – потные, пыльные, всклокоченные, еще не остывшие от утренней погони. И девочка недалеко ушла от братьев, хотя все утро смиренницей просидела за прялкой. Вот уж и клок из одежды вырван, и липкие от крови лапки в птичьем пуху. Молчание стоит в башне. Тоска забирает. И тут Петронилла храбро произносит тоненьким голоском: – Благословите меня, добрые люди. И тихонечко встает на коленки. Помедлив, одна из женщин поднимается со скамьи и подходит к Петронилле. Суха и чиста, выбелена солнцем, омыта дождем, высушена ветрами, прокалена внутренним жаром. Чистота и жар стекают с ее плаща, как вода, – потоком. Хрипловатым от долгого молчания голосом женщина произносит: – Господь да благословит тебя, дитя. И ласково понудив встать с колен, целует в лоб. Слабое прикосновение сухих губ опаляет, точно раскаленное тавро. Всхлипнув, Петронилла приникает к грубому плащу, обхватывает его обеими руками. Под плащом – тощее и твердое, как палка, тело. Женщина еле заметно улыбается. – Бог да благословит тебя, – повторяет она одними губами, без голоса. От всей души Петронилла говорит: – И вас тоже, вас тоже, добрая женщина. И вдруг, вскрикнув, поспешно размыкает кольцо обнимающих рук. – Иисусе милосердный! Я вас запачкала! Я грязная! Петронилла прячет ладошки за спину, трет их там об одежду, марая камизот и блио. Ей даже глаза поднять страшно. Что она натворила! Боже, что она натворила!.. Захватать кровавыми пальцами одежду той, что никогда не лишит жизни ни одно живое существо… Пальцами, которыми только что с силой вырывала птичьи потроха из вспоротой утробы… Прикоснуться к той, что никогда не вкушает мяса, не пьет молока и яиц… Женщина безмолвно отступает, отходит прочь. И тут Петронилла видит, что на белом плаще гости не осталось ни пятнышка. Сперва девочка не хочет верить своим глазам, но встретившись взглядом с гостьей, понимает: нет, ей не чудится. Гостья словно бы сказала ей – только ей одной: «Да». И даже слегка кивнула, полуопустив веки. – Да, – шепчет Петронилла, как во сне. – Да… Рядом с ней о чем-то толкуют ее братья. |
