Солнце стояло над головами и рассматривало землю, немигающее и всемогущее, похищая влагу со всех поверхностей, ибо ненасытима его жажда. Длинноногие птицы шагали по отмелям у Бурого Стока, взмахивая клювами, ухватывая мошек и тому подобное; немного дальше ящерицы — нырки, что гнездятся на плавучих кучах мусора, перекликались, шипя друг дружке в точном созвучии с каждым ударом колокола водяных часов, сочные звоны которого плыли над озером… хотя почему ящерицы — нырки так одержимы отсчетом искусственного времени — вопрос доныне неразгаданный, даже после столетий неутомимых трудов ученых. Не то чтобы дурнопахнущие твари готовы дать хоть грош за скорость размножения, они скорее хотят попасть в брюхо склизким пресноводным угрям, особенно любящим глотать яйца нырков; но проглотив самих нырков, угри обнаруживают, что их броня совершенно неперевариваема, а чешуйчатые чудища уже готовятся продолбить путь из желудков и скушать угрей изнутри, устроив пир обжорства. Впрочем, какое значение подробности из жизни природы имеют для ребенка, который просто пробегает мимо, и выбеленные солнцем волосы гривой вьются на свежеющем бризе? Ну, они не более чем подчеркивают ценность безразличия, под покровом которого ребенок может пройти незамеченным, проплыть как пушистое семечко в теплых течениях летнего воздуха. Лишь слабым намеком коснутся его воспоминания о снах прошлой ночи (и позапрошлой, и так далее), о лице столь порочном, глазах столь обжигающих очевидно дурными намерениями, лице, которое может преследовать его и каждый день с полной противоположностью равнодушия; представьте себе, сколь гибельной может оказаться забывчивость для мальчика, спешащего по грязной дорожке, что извивается между невысоких холмов, на коих зловредные козы столпились вокруг немногих еще случайно остающихся живыми деревьев. Ибо благословенная забывчивость может в мгновение ока изменить, оборотясь мрачным проклятием, ведь дар одного ребенка способен стать вредом для другого. Так что уделим один миг трусливому зверьку по прозвищу Цап, всем жестоким потребностям, заставляющим его цапать и мучить неродного брата, которого он вовсе не желал обрести. Он тоже процветает на равнодушии, этот коренастый, широкоплечий, неуклюжий тиран, и дикие псы трущоб отбегают от него в инстинктивном понимании: он той же породы, да еще самый злобный среди всех них.

Этот мальчишка с раздутой от силы грудной клеткой продолжал преследование, выслеживая жертву с таящимся в душе намерением, которое далеко выходит за рамки простых побоев, увы нам. Внутренняя тварь расправила черные, волосатые, как у паука, ножки; его ладони преобразились, шевелясь на концах запястий, о да, пауки, когтелапые, зубастые и черноглазые, они могут перебежать в кулаки когда захотят, или могут плевать ядом (а почему бы не сразу и так и эдак)!?

Еще он нес камни. Чтобы швырять в прокаженных, мимо которых пробегал, и смеяться, когда они вздрагивали или вскрикивали от боли; тогда он бросал им особо остроумные ругательства.

На холмах солнце сделало свою работу, и мальчик уже набил корзину сухими кизяками для ночного огня в очаге. Склонившись под тяжестью словно старик, он бродил туда и сюда. Такое сокровище порадует маму-которая-не-мама, которая тревожится о нем как подобает матери — хотя, следует признать, ей не хватает чего-то очень важного, материнского инстинкта, способного пробудиться и подсказать: приемный сын живет в большой опасности. Поднатужившись и сняв корзину, он подумал, что стоит сделать перерыв и отдохнуть на вершине холма. Отсюда он сможет смотреть на озеро, на прекрасные паруса фелюг и прочих рыбацких суденышек. Отпустить разум в странствие. О, память сделана ради таких вот мгновений. Как, увы, и ради того мгновения, которое вот-вот наступит.

Но оставим ему мгновение свободы, такое драгоценное в редкости своей.