— Он это знает, — сказал Каладан Бруд с таким сочувствием, что Эндест чуть не зарыдал. — Сейчас ты можешь не верить, — продолжал могучий воин, — но впоследствии ты поймешь, что паломничество принесло пользу. Воспоминание придает сил в тот миг, когда они более всего нужны тебе.

Нет, он не верит — и не может вообразить, что сумеет когда-либо поверить. И все же… дерзание. Столь ужасающее, столь захватывающее.

Каладан Бруд налил чая и вложил чашку в руки Силана. Тонкое олово наполнило промерзшие пальцы теплом. Полководец нависал над ним. — Слушай реку, Эндест Силан. Это звук умиротворения…

Но для древнего разума Тисте Анди звуки всё казались стонущим хором, накатывающим потоком потерь и отчаяния. Призрак Дорсан Рил? Нет, сюда излилась давно умершая река, питая полуночное безумие истории, вплетая свой водоворот в тысячи иных. Бесконечные вариации одного и того же горького вкуса.

Он поглядел в пламя и в очередной раз увидел гибнущий в пожаре город. Харкенас под яростным небом. Летящий словно тучи песка пепел ослепил его, дым заполнил легкие ядом. Мать Тьма во гневе, она отказывается от детей своих, отворачивается. А они гибнут. Гибнут и гибнут.

Слушай реку. Вспоминай голоса.

Жди, как ждет воитель. Жди, чтобы увидеть грядущее.

Запах дыма висел в воздухе еще долго после угасания огня. Они ехали по выгоревшей почве, огибали почернелые обломки. Сложившаяся внутрь себя громадная повозка все еще стояла зловещей погребальной пирамидой посреди грязной земли. Разбросанный вокруг мусор стал свидетельством распада общности. Но в этой сцене погрома недоставало трупов. Следы расходились повсюду, некоторые шире остальных.

Семар Дев оглядела сцену и стала наблюдать за Скитальцем. Тот спрыгнул с коня и прошел к краю лагеря, где начал изучать некие следы. Странный человек, решила она. Спокойный, замкнутый — мужчина, привыкший быть одиноким; но за всем этим таится поток… да, насилия. Словно его одиночество позволяет миру уцелеть.

Однажды, довольно давно, она оказалась в компании другого воина, тоже хорошо знакомого с насилием. Но тут всякое сходство кончается. Карса Орлонг — если не учитывать первое путешествие в осажденную крепость под Угаратом — наслаждался вниманием толпы. «Узри меня» — говорил он, искренне жаждая этого. Он хотел, чтобы его дела засвидетельствовали — словно все глаза мира созданы единственно ради взгляда на Карсу, а умы позади глаз ради запоминания всего, что он свершит, изречет, начнет или закончит. «Он делает историю. Каждое свидетельство вливается в легенду — житие Тоблакая, деяния Тоблакая — и все мы обречены передавать его сказание».

Цепи и кандалы звенят на боках сожженного фургона. Они пусты, разумеется. И все же Семар Дев понимала, что выжившие в этом месте остались рабами. Они прикованы к Карсе Орлонгу, освободителю, прикованы к очередному эпизоду его мрачной истории. «Он дает нам свободу и порабощает нас. Ох, какая ирония. Главная прелесть в том, что он вовсе не желает этого; нет, каждый и всякий раз он хочет прямо противоположного. Проклятый дурак».

— Многие взяли лошадей и нагрузили добычей, — сказал Скиталец, вернувшись к коню. — Один след ведет на север. Он почти незаметен. Думаю, он принадлежит твоему другу.

«Моему другу…»

— Сейчас он недалеко и все еще идет пешком. Мы должны нагнать его сегодня.

Она кивнула.

Скиталец поглядел на нее. Потом вспрыгнул на коня, взял удила. — Семар Дев, я не могу понять, что тут случилось.

— Тут случился он.