|
- Какой-то частицей души она все еще была там, на берегу, с Мерсо и Арабом. У стойки, где продавали сосиски, стояла такая толпа, что не протолкнешься, но шагах в ста дальше по коридору в направлении центрального зала они обнаружили бар, открытый, точно сцена, с одной стороны; в дальнем конце его был свободный столик. Джерри усадил за него Салли и из отнюдь не блещущего чистотой оазиса, по обеим сторонам которого булькали стеклянные конусы с подцвеченной водой, добыл два пакетика молока в виде двух островерхих палаток из вощеной бумаги. Вернувшись к столику, Джерри поставил один пакетик себе на голову и стал им балансировать. В руке он держал соломинку в белом бумажном пакетике и размахивал ею, как волшебной палочкой. А Салли была Золушкой. Она сказала: - Не занимайся эксгибиционизмом. - А я буду, - сказал он. - Я пришел к выводу, что я страшный человек. Понять не могу, что ты во мне нашла. Она проткнула отмеченный пунктиром уголок, просунула в отверстие соломинку и принялась пить; по выражению его лица она поняла, что он пустится сейчас в рассуждения. - Займемся анализом, - сказал он. - Что ты во мне нашла? Должно быть, то, что ты можешь быть со мной лишь считанные минуты - минуты, за которые тебе приходится бороться, - и делает наши отношения бесценными. А вот если мы поженимся, когда я умерщвлю свою жену и по крови своих детей приду к тебе... - Какие ужасы ты говоришь, Джерри. - Так мне это видится. Если я таким образом поступлю, я уже не буду тем, кого, тебе кажется, ты любишь. Я буду человеком, бросившим жену и троих детей. Я буду презирать себя, и ты очень быстро станешь относиться ко мне соответственно. - Я вовсе не уверена, что все именно так произойдет, - сказала она, мысленно пытаясь как-то обобщить свои представления о жизни. Он, право, ничего не понимает. Джерри верит в возможность выбора, в ошибки, в осуждение на вечные муки, - верит, что можно; избежать страданий. Они же с Ричардом просто верят в случай. Да, конечно, детство у нее было несчастливое: неожиданная смерть отца, сумасшествие матери, депрессивное состояние старшего брата, интернаты - и тем не менее в ней жило чувство, что она не имела бы сейчас своего лица, случись все иначе. Она была бы другой - такою, какой ей вовсе не хотелось быть. - С другой стороны, - сказал он, изящно изгибая кисть (никому из ее знакомых не доставляло такого удовольствия любоваться своими руками), - почему я тебя люблю? Ну, ты мужественная, добрая - в самом деле очень добрая, - роскошная, женственная, живая, в общем - отличная баба, это всякому ясно. Тут уж ничего не скажешь: стоит тебе войти в комнату, все в тебя влюбляются. Я влюбился в тебя, как только увидел, а ты была тогда на девятом месяце - ждала Питера. - А ты ведь ошибаешься. Я нравлюсь очень немногим. Он с минуту подумал, словно производя смотр сердец их общих знакомых, и затем сказал с присущей ему жесткой бесстрастностью: - Пожалуй, ты права. - Ты вообще единственный, кто видит во мне что-то особенное. - Подбородок у нее задрожал: произнося эти слова, она почувствовала, что еще крепче привязывает себя к нему. Он сказал: - Другие мужчины - просто идиоты. Однако же, несмотря на все свои чары, ты несчастлива. Ты нуждаешься во мне, а я не могу тебе себя дать. Я хочу тебя, а получить в свою собственность не могу. Ты - точно золотая лестница, до вершины которой я так никогда и не долезу. Я смотрю вниз - и земля кажется мне клубком голубого тумана. Я смотрю вверх - и вижу сияние, до которого мне никогда не добраться. |
