— Я буду менее настойчив, но ты должна больше меня любить.

— О нет! Лучше оставим всё как есть. С какой стороны я не подъеду, всё не так. Пожалуй, лучше мне уйти. Спасибо за угощение.

— Не уходи! — вскидываюсь я. — Пожалуйста.

Она уже поднялась, но останавливается, увидев мои слёзы. Они ненаигранные, настоящие. Я не умею плакать по заказу, сколько бы ни дулся.

— Ой-ёй-ёй, только не плачь. Ну постарайся. Я не хотела сделать тебе больно, — говорит она.

Проблема в том, что чем отчаяннее человек старается не заплакать, тем быстрее он заливается слезами. Плотину прорывает. Я бешусь, что не могу уняться, и от злости рыдаю пуще прежнего. Это так стыдно, что я готов провалиться сквозь землю, и мне опять есть о чём плакать, и слёзы льются и льются.

— Я не ухожу, просто принесу кое-что, — говорит Сильвия и скрывается в ванной. Я пробую взять себя в руки, но одного желания мало.

— Ну и красотища! — она возвращается с бумажной салфеткой. —Твоя работа?

Я киваю. Она присаживается на подлокотник и промакивает мне салфеткой глаза и щёки.

— Человеку, который может сделать такую ванную, совсем незачем плакать. Повезло ей, Катрине в смысле. Такая роскошь. Пожалуй, я иногда буду приходить к вам мыться... вот чёрт, опять глупость сморозила.

— Всегда пожалуйста, — говорю я.

— Так, ладно. Сейчас я мыться не буду и домой пока не пойду. Может, ты сваришь ещё по кружечке айриш кофе? Посидим, поговорим о чём-нибудь другом. Я с удовольствием послушаю о тебе. Лады?

Я киваю. Поднимаюсь и выскальзываю из гостиной. Потоп иссяк, хотя я продолжаю шморгать носом. Если так подумать, я двадцать лет, наверно, не плакал на глазах у женщины. С того раза, когда моя мать... при мысли о матери настроение опять падает.

Когда я возвращаюсь, неся два кофе, причём её гораздо слаще моего (от первого меня замутило, поэтому сливок себе я тоже убавил), выясняется, что она улеглась на диване. А коробку с конфетами для удобства поставила себе на живот.

— В нём всё-таки можно неплохо устроиться, надо только знать как, — заявляет она, болтая свешенными через подлокотник ногами.

— Коллекционная вещь, — говорю я.

— А что здесь у тебя неколлекционного? Одна я — некондиция, — отвечает она и берёт очередную конфетку. Коробка почти пуста.

— Я тебя люблю, — говорю я, как бы в утешение.

— Это я уже слышала. Теперь давай послушаем о тебе.

— Тут нечего рассказывать.

— Не может быть. Во-первых, редко когда мужчину так занимают вопросы эстетики. Я думаю, что по большей части ничего в ней не поняла, но впечатление сильное. Поверь мне, большинство виденных мной особей мужского пола — раздолбай, которым до лампочки, что вокруг них творится, было бы пиво в холодильнике и футбол по телику. Ты не такой. Небось ты и футбол не смотришь?

— Если удаётся отвертеться.

— Фантастика. Значит, нас таких двое. А почему?

— Я не вижу в футболе ничего интересного.

— Нет-нет. Почему ты всем этим заинтересовался? Формой, цветом, материалами? Ты собирался быть архитектором?

— Ну я и есть архитектор своего рода, — говорю я и замечаю, что от разговоров на посторонние темы мне делается легче. — Я не возвожу строения, но довожу их до ума. На мой взгляд, одинаково важно, как здание смотрится снаружи и внутри.

— Согласна. Но во все времена мужчины строили дома, а женщины украшали их, разве нет?

— Не совсем. Великие архитекторы, особенно в двадцатом столетии, часто сами создают мебель для своих домов. По большей части они мечтают заниматься и тем и другим одновременно.

— О'кей, но ты обставляешь дома, построенные другими?

— Да.