Я выбираю строгий шерстяной костюм от Ermenegildo Zegna, шёлковую рубашку, туфли и нерешительно бегаю пальцами по вешалке с галстуками. Нужен ли он? А почему бы и нет — по-моему, наряжаться имеет смысл как раз для таких импровизированных выходов в свет, а не когда от тебя это кровь из носу требуется. Пусть будет серый муаровый от Armani. Очки в тонкой овальной золотой оправе смягчают облик. Остаётся вызвать такси.

На часах почти половина одиннадцатого, а в «Y2K» относительно тихо. Хотя сегодня выходной, но на дворе начало января. Самое гиблое время для клубов. Народ перестарался с празднованием Рождества и Нового года, у всех холодная испарина и кислая отрыжка, но виноваты в этом не они, а, понятное дело, порочность общего стиля жизни. Его и будем менять. Не в одной Норвегии, а по всей Скандинавии первые две недели года проходят в тоске по Новой Разумной Жизни.

Так что в городе остались только самые потерянные и убогие. Парочка в углу занимается сексом. Нет, нет, они пока на стадии прелюдии. Но смотреть тошно. Чего им дома не живётся по-новому и по-разумному? У стойки два рекламщика лет по пятьдесят — случайно я знаю их в лицо — ломают голову над тем, почему и второй брак не оправдал возлагавшихся на него надежд. Я заглядываю в «матку», там два писаки сугубо потрёпанного вида обсуждают творчество Тарьей Весоса. Бармен, с которым мы друг другу представлены, расплывается в улыбке и спрашивает, с чего начнём. Не имея грандиозного опыта заказов в баре, я говорю первое, что приходит на ум: виски. Так-то я его не пью. Какое виски? Обычное. Я получаю стакан с виски и кусками льда, на вкус как если б в холод приморозить язык к железному столбу.

Как я уже сказал, вечер не самый многолюдный. Пара в углу дошла до расстёгивания пояса, рекламщики уныло пялятся в свои пивные кружки, кто-то забегает в туалет, из «матки» долетает смех; один из весосоведов появляется в пальто и выходит на улицу, второй следом подходит к бару с объяснением, что не в состоянии расплатиться за сбежавшего коллегу. Они едва знакомы. Его стрижка вызывает в памяти идиотский сериал «Линия Онедин». Я фиксирую мелочи: положение тел на крайнем сиденье, где разворачивается действо — парочка вот-вот отпустит тормоза; насколько удобно устроились со своими заботами рекламщики у стойки; не смущал ли посетителей литературный диспут в «матке». Я чувствую себя здесь поразительно чужим. Меня это, не утаю, настораживает — вряд ли нормально чувствовать такое отторжение в самолично созданном интерьере?

Тут вкатывается компания из семи человек, явно продолжающая обход питейных заведений. Краснорожие, в расстёгнутых пальто, под водительством субъекта с зажатой во рту наполовину выкуренной сигарой и зажатой между безымянным и указательным пальцами карточкой «Американ Экспресс», которой он начинает постукивать по стойке, прежде чем его воинство успевает сделать заказ. За ним следует темноволосая дама в синтетической шубе и вечернем макияже, решительно сворачивающая в туалет, за ней двое мужчин, похожих на близнецов из-за одинаковой одежды и стрижки, за ними дама с рыжими волосами и зелёными тенями, потом мужчина с серьёзными проблемами с кожей и Сильвия.

Она входит, весело перекидываясь репликами с господином с рябым лицом. Я вижу, как останавливается её взгляд — на мне, но она не отвлекается от разговора. Огромные, круглые, ничего не говорящие глаза кажутся двумя прожекторами в относительной темноте заведения. Мой первый вариант освещения был отвергнут как «слишком светлый». Поверь мне на слово, сказал тогда Туре Мельхейм, когда ты расслабляешься в баре, меньше всего тебе хочется видеть прыщи на лице собутыльника. Теперь мне очевидна его правота, потому что у кавалера Сильвии, которого я уже окрестил «пиццерожий», не просто прыщи и фурункулы, а обожжённое лицо.