Он работал по двенадцать часов в день и ожидалось, что рабочий день увеличится до шестнадцати часов. Ему сказали, что если бы он мог втиснуть следующие двадцать лет в десять, то мог бы запросто стать партнером в безрадостном возрасте тридцати пяти лет.
Каллахан хотел прожить как минимум до пятидесяти и поэтому бросил это наскучившее ему дело. Он получил степень магистра права и стал профессором. Спал допоздна, работал по пять часов в день, время от времени писал статьи, а большей частью отлично развлекался. Он не имел семьи, которую надо было бы содержать, так что заработка в семьдесят тысяч долларов в год более чем хватало для оплаты двухэтажного бунгало, “порте” и ликера. Если бы смерть наступила преждевременно, то причиной было бы виски, а не работа.
Он пренебрегал карьерой всю свою жизнь. Многие из его товарищей по юридической школе стали компаньонами в крупных фирмах, и их фамилии крупными буквами набирались на фирменных бланках, а заработки составляли полмиллиона долларов. Они водили компанию с высшими чинами из ИБМ, из ТЕКСЛКО и Госхозяйства. Они были запанибрата с сенаторами. У них были офисы в Токио и Лондоне. Но он не завидовал им.
Одним из его лучших друзей по юридическому колледжу был Гэвин Верхик, который, как и он, оставил частную практику и стал работать на правительство. Сначала он служил в судебном ведомстве по гражданским правам, затем перешел в ФБР. Теперь он являлся специальным советником директора. Каллахан должен был явиться в Вашингтон в понедельник на конференцию профессоров конституционного права. Он и Верхик планировали пообедать и выпить в понедельник вечером.
Ему нужно было позвонить и подтвердить договоренность, а также воспользоваться его мозгами. Он по памяти набрал номер телефона. Звонок, еще один, и спустя пять минут после того, как он спросил Гэвина Верхика, нужный ему человек взял трубку.
— Говорите быстрее, — произнес Верхик.
— Так приятно слышать твой голос, — сказал Каллахан.
— Как ты, Томас?
— Сейчас пол-одиннадцатого. Я не одет. Сижу во Французском квартале, попиваю кофе и смотрю на педерастов на Дауфайн-стрит. Что ты делаешь?
— Что за жизнь. У нас половина двенадцатого, а я еще не выходил из офиса с тех пор, как нашли трупы в среду утром.
— Мне просто плохо, Гэвин. Он выдвинет на должность двух нацистов.
— Да, пожалуй. В моем положении я не могу комментировать такое. Но, подозреваю, ты прав.
— Подозревай мой зад. Ты уже видел составленный им краткий список кандидатов, не так ли, Гэвин? Вы, парни, уже скрытно проводите проверку, не правда ли? Давай, Гэвин, ты можешь рассказать мне. Кто в списке? Я никому не скажу.
— Я тоже, Томас. Но обещаю одно: твоего имени нет в списке среди немногих.
— Я потрясен.
— Как девушка?
— Какая?
— Ну, живо, Томас. Твоя девушка?
— Она красивая, чудесная, нежная и добрая.
— Продолжай.
— Кто убил их, Гэвин? Я имею право знать. Я налогоплательщик и имею право знать, кто их убил.
— Еще раз, как ее имя?
— Дарби. Кто убил их и почему?
— Ты всегда умеешь выбирать имена, Томас. Я помню, как ты отказывался от женщин только потому, что тебе не нравились имена. Яркие, горячие женщины, но с такими неинтересными именами. Дарби. Несет в себе чудесный эротический оттенок. Какое имя! Когда я встречусь с ней?
— Не знаю.
— Она переехала к тебе?
— Оставь свои чертовы вопросы. Гэвин, послушай. Кто это сделал?
— Ты не читаешь газет? У нас нет подозреваемых. Ни одного. Вот так.
— Определенно вам известен мотив.
— Множество мотивов. Слишком много ненависти просматривается здесь, Томас. |