Изменить размер шрифта - +

И мы ушли.

Это была странная ночь, в продолжение которой меня не покидало ощущение нереальности происходящего. Мы бродили по городу, пили водку в компании тинейджеров на Дворцовой. Вронский непрестанно разглагольствовал, хвалил «Золотую пулю» и Обнорского. В какой то момент мне даже показалось, что эта тема интересует Василия Петровича куда больше, чем моя скромная персона. Но едва я сказала об этом, как Вронский снова стал дурашливым и переключился на поэзию.

Уже под утро мы оказались в его квартире на Васильевском острове. «Вау!» – вырвалось у меня, когда Вронский включил свет и, отворив дубовую дверь, галантным жестом пригласил меня в комнату, являющую собой нечто среднее между залом Эрмитажа и аудиовидеосалоном. Василий Петрович скромно потупился и пошел варить кофе, оставив меня наслаждаться всем этим великолепием. Мы пили кофе и диковинный коньяк из хрустальной фигурной бутылки, который Вронский выдавал за настоящий «Hennessy».

Из всего, что было потом, я помню только пробуждение. Оно было ужасным.

Обретя себя на огромной постели в чужом доме, я подумала, что все еще сплю или брежу. Но, увидев рядом с собой Вронского, поняла, что это, к сожалению, не сон и содрогнулась от отвращения к себе. «Боже мой! – приговаривала я, собирая предметы своего туалета, разбросанные по полу. – Такого я не позволяла себе со студенческих времен. Интересно, что тут было?»

Больше всего меня удручало то, что я абсолютно ничего не помнила – такого со мной еще не бывало. Дико болела голова, а тело ломило так, будто на мне пахали.

«Не иначе, как этот сексуальный маньяк и садист подсунул мне какую то отраву», – думала я, с ненавистью глядя на спящего Вронского. Не найдя на своем теле следов явных повреждений, я кое как оделась и, осторожно ступая, направилась к выходу. Но открыть входную дверь, снабженную системой хитроумных замков, мне было явно не под силу. Пришлось вернуться и разбудить Вронского. Открыв глаза, Василий Петрович посмотрел на меня явно удивленно, но быстро врубился в ситуацию.

– А, Валечка! – произнес он. – Как вы себя чувствуете?

– Отвратительно, – сказала я. – Выпустите меня.

Вронский встал и накинул шелковый халат, висевший в изголовье кровати на специальной деревянной распорке.

– Погодите, сейчас я сварю кофе, а потом отвезу вас.

– Не нужно, я не хочу. Выпустите меня.

Василий Петрович посмотрел на меня сочувствующим взглядом и продекламировал: «Прекрасно в нас влюбленное вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится. И женщина, которою дано, сперва измучившись, потом нам насладиться…» – «Мороз и солнце, день чудесный!» – со злостью оборвала его я. И Вронский открыл дверь.

С тех пор мы больше не виделись. Сейчас, судя по его встревоженному голосу, он звонил мне явно не для того, чтобы читать Гумилева.

 

 

* * *

 

– Что нибудь случилось? – спросила я Вронского, стараясь, чтобы мой голос звучал достаточно вежливо.

– Случилось!!! Разве вы ничего не слышали о вчерашнем пожаре в редакции «Сумерек Петербурга»?

– Да, конечно, – пробормотала я, вспомнив, что видела в сводке информацию о пожаре. – Примите мои соболезнования, но рукописи, как известно, не горят.

– Ах, Валя, мне не до шуток. Кому то очень хочется сделать из меня поджигателя. Вот вы верите в то, что я мог совершить этот гнусный поступок?

Я представила Вронского, который в галстуке с Дедами Морозами ночью крадется с канистрой бензина, чтобы спалить родную редакцию, и твердо ответила: «Не верю».

– Вот видите, – обрадовался он. – Валенька, может быть, вы по старой дружбе смогли бы организовать материал в «Явке с повинной».

Быстрый переход