Боевое крещение мой третий "Спитфаер" получил 15 сентября над Лондоном. В тот день мы походили на вратаря, к штрафной площадке которого приблизилось множество нападающих, и у каждого — мяч. Не знаешь куда бросаться.

Я впервые увидел в небе одновременно несколько сотен самолётов, и почти все они — немецкие. Наши, как обычно, в меньшинстве. Хорошо лишь, что истребительное прикрытие только на неповоротливых "сто десятых", "сто девятые" разворачивались, не доходя до города. Мы били немцев на подлёте, и над Лондоном, и после сброса бомб… Второй наскок был намного слабее. Мы теряли машины и людей, они — тоже, и, казалось, нет конца и края этой мясорубке.

Всадив последнюю очередь в хвост уносящемуся "Юнкерсу", впрочем, с непонятным результатом, я с трудом увернулся от "Мессершмиттов", явившихся прикрыть отход бомбардировочных эскадр. Вышел из пике у самых волн, чуть не задев их радиаторами, и едва дотянул до Дувра, выбрав для приземления сравнительно ровную площадку. Когда винт остановился, увидел причину снижения тяги — вместо кончиков лопастей винта остались одни лохмотья. Значит, воду всё‑таки зацепил. Ещё пару дюймов и…

Меня разобрал нервный смех. Я упал на колени под крылом и обнял стойку шасси, пачкая меховой воротник смазкой. Через час или два меня там нашли какие‑то солдаты… Честно — сообщить в сектор по рации о месте приземления не хватило моральных сил.

Пока подпирал колесо шлемофоном, Ванятка, змей подколодный, воспользовался минутой слабости и расспросил о случившемся девятнадцать веков назад. И я вдруг совершенно без сопротивления рассказал то, что из меня клещами не вытянуть было за столетия заточения в преисподней.

…Почему‑то, когда мыслями возвращаюсь в Иерусалим, там ветер, всегда — ветер. И очень неуютно. На этой проклятой богами земле, клочковато поросшей редким кустарником, словно рожа больного старика, нет нормальной жизни. Островки римской цивилизации подлая Иудея растворяет в себе. Здесь нельзя служить долго. Каждый римский гражданин, от патриция до простого воина, рано или поздно заражается этой атмосферой ржавчины, разъедающей душу изнутри. Я ненавижу Иерусалим!

Кто же мог угадать, что неожиданное повышение Марка Луция обернётся столь долгой карой за порогом жизни? Радовался, получив под командование центурию в молодые годы. Пусть с условием отслужить в иудейской колонии определённый срок. Здесь — противно, но обычно обходится без особых происшествий. Местные правители лояльны Риму. Более того, евреев настолько ненавидят окружающие народы, что присутствие легиона сохраняет относительный покой.

А касательно местных смутьянов, суд суров и скор. За мелочь иудеи сами карают преступников. Убийц, разбойников и поджигателей заговора против империи приговаривает прокуратор.

"В какой‑то мере, Ваня, мне элементарно не повезло. Сопровождать грешников на Голгофу отправляли десятку солдат, евреи сами обычно горели желанием мочить преступников. А тут — сразу трое, один из них оказал разлагающее влияние на жителей Иерусалима. Оттого назначили полсотни во главе с центурионом, то есть со мной".

"Казнь на кресте? Как в Библии?"

"Хорошо хоть, не перебиваешь дурацкими репликами про "поповские сказки". Нет, крест выдумали потом. Примерно к западу от городской стены возвышался небольшой холмик, на нём были врыты брёвна, заострённые наверху. Осуждённый на казнь тащил на хребте перекладину. На месте эту поперечину одевали на столб, руки еврея прибивали к её концам, ноги — к столбу. Иногда, но довольно редко, над головой очередного преступника помещалась табличка с фамилией гада. Чаще всего обходились без неё.