|
Перед вылетом облазил машину, исправная она, хоть и уставшая. Потерпите — перехожу к главному. В общем, взлетаем. Проверяю пулемёты. Не знаю, догадался ли кто внизу, что означает это паф — паф. Поднимаемся с Морато на две тысячи метров, он на «Фиате», сходимся в лоб, стрельнув издалека, и разбегаемся. Закладываю глубокий вираж, он тоже. Потом испанец понял, наверно, свою ошибку. Горизонталь — наша стихия. «Чатос» лучше виражит, но без конца в реальном бою не будешь крутиться — другие архангелы налетят. А тут других не может быть по определению, — я поймал себя на непроизвольной бурной жестикуляции. Руки принялись демонстрировать положение самолётов. — Выхожу ему в хвост. Он рванул машину на себя. Скорость‑то упала, не то что в разгоне по прямой или на пикировании. Мастер, а повёл себя как новичок.
На миг запнулся, снова переживая дуэль с лучшим испанским лётчиком. Павел впился взглядом в мои ладони. Рано его отозвали, не навоевался до тошноты. Сейчас он мысленно вместе со мной в кабине «Курносого». — Задираю нос, беру упреждение… Он прямо в две струи трассеров влетел. Затем перевернулся и гикнул к земле. Не пытался ни вращение остановить, ни выровняться. — Дело случая, — Павел почесал стриженный затылок. — Ты мог просто ему дырок наделать в плоскостях, и дальше бы развлекались. Думаю, пилота задел. И мотор у гада хреновый, видать, ушёл бы на вертикаль — не догонишь. — Наверное, но выяснять подробности было недосуг. Короче, отлетел к Мадриду, сжёг самолёт на земле. На следующий день встретился с Григорьичем, он принёс документ с французской визой и газету про нас с Морато, поздравил. Через двое суток я уже был в Париже в нашем посольстве, оттуда прямиком — в подвал НКВД на Лубянке. В смысле, на площади Дзержинского. Остальное вы знаете. — Одиссея капитана Блада, — подытожил Смушкевич. — Кстати, Ежов звонил по поводу твоего друга со сломанной челюстью. Не успели толком его в оборот взять. Представляете, умер бедолага, от почечной недостаточности умер! — То‑то мне его цвет лица не понравился! — У тебя, Ваня, тоже… не очень. — Заживёт. Хотя кровью писаю. А ещё врача знаю, вставит протезы — будут как свои зубы. — Да, при близком знакомстве с чекистами такого врача неплохо иметь, — пошутил Павел и осёкся под взглядом шефа. С посадками и дозаправками мы добрались до Монголии. Там я ощутил — со времён Бобруйской авиационной бригады мало что изменилось в ВВС. Опыт боёв над Мадридом не учтён абсолютно, и это в непосредственной близости японцев! Потери значительные, бездарные, неоправданные. Рычагов и Смушкевич даже ничего не пробовали менять, свели в три эскадрильи ветеранов Испании и Китая, поставили к ним ведомыми наиболее пригодных — и вперёд. Взлетали звеньями по три, в воздухе перестраиваясь парами. Так и победили. Я не пытался сесть в самолёт — изображал постепенное окончательное выздоровление. Не моя война. Каждого сбитого ненациста могут зачесть как излишнюю сопутствующую потерю. Но ангел притих. Его подопытная крыса выбралась из Испании, снова в военной авиации, а дальше — будущее покажет.
Глава четырнадцатая. Польша
Смушкевич закрутился и забыл известить вдову героя. В Москве я показывал ему распухшие пальцы, ими бланк телеграммы не заполнить. Вот вам и забота о личном составе. О необычном возвращении из Испании транзитом через Лубянку газеты не написали, в Монголии ничего замечательного со мной не стряслось. Так что в Бобруйске продолжал числиться отважным покойником, когда свалился всем на головы с приказом о дальнейшем прохождении службы. Сказать, что все безмерно обрадовались — согрешу против истины. |
