|
Всегда так. В уме придумываешь какие-то высокие фразы, чуть ли не стихами говоришь. А произносишь первые слова – и вот она, тупость и банальщина. Наверное, оскорбил девушку. Но и она тоже хороша! Конечно, я хотел ее, она ясно видела это. Это нельзя было бы скрыть даже тремя парами ватных штанов. А что я мог поделать? Она действовала на меня как болезнь. Я с трудом контролировал себя. Хоть бы ножик завалялся в этой чертовой гостиной! Ничего подходящего! Ага, вот! Две моих бандерильи лежали в углу. Наконечники их имели не слишком острые грани, но все же возможность перепилить веревку была. Я взял обе, и пошел к моей девушке. – Не бойся. Тыкать в тебя этими пиками не буду. Надо перерезать веревки и уходить отсюда. Пока твои свиньи не очухались. – Спасибо… – едва слышно прошептала она. 12 И все же это был еще не конец истории. Если вы думаете, что на этом все кончилось, вы ошибаетесь. Один раз я был свидетелем такого – на корриде. Я был свидетелем того, как тореро, уже уложивший своего последнего быка, уже предвкушавший роскошный обед в обществе друзей и подружек, получил удар рогом под ребро. Он оказался жертвой своей самонадеянности. Потому что бычок, вроде бы уже совершенно мертвый, вдруг поднялся на ноги, и пырнул его, торжествующего тореадора, стоящего с воздетыми вверх руками и снисходительно принимающего рукоплескания трибун. Его унесли с арены, того тореро. Я не знаю, умер ли он. Бык проткнул его насквозь, а я, как видите, пока жив. Хотя, по всем законам логики, давно должен кормить червей. Я стоял на коленях перед моей девушкой. Я только что перерезал последнюю веревку. Я уже думал, в какой хороший магазин отвезти мою даму, чтобы купить ей новое платье взамен разорванного. И вдруг я увидел, как глаза ее округляются. Она увидела что-то там, сзади меня, такое, что привело ее в ужас. Я еще не успел повернуться. Моя голова, конечно, начала движение туда, по направлению к источнику опасности. Но я уже знал, что это за опасность. Бык по имени Леха – я не добил его. Не добил, потому что был плохим тореро. Я просто отправил его в аут и успокоился. А он ожил. Вероятно, мне уже приходилось убивать людей. Я и сам точно не знал, убил ли я кого-нибудь. Мне не повезло четырежды – я попадал в Карабахе в такие заварушки, где был только один выбор – убивать или быть убитым. Четыре раза мой взвод влетал в засаду – не так уж и мало для года службы. Но тогда неясно было – сам ли ты убил этого человека, или кто-то другой из твоего взвода? Потому что автоматные очереди грохотали со всех сторон, лупили по барабанным перепонкам, заставляя втягивать голову в плечи, и пули выбивали твердые осколки из камней, за которыми ты прятался. И ты стрелял – сперва в белый свет, а потом, уже попривыкнув, стрелял более осмысленно, целился в черные фигурки, которые перебегали от камня к камню, и кто-то из них валился, и кто-то из наших падал, схватившись за развороченный живот и беззвучно матерясь белыми губами… А потом они лежали рядком на твердой земле. И солнце палило, и все смотрели на них, и все что-то шептали почти неслышно. Может быть, молились, хотя мы были комсомольцами и молитв нам не полагалось. И мухи появлялись – первые черные мухи, откуда-то они всегда узнавали, что пришла смерть и есть новая еда для их личинок. А мертвые лежали рядком – наши и чужие. Убитые. И наших всегда было меньше. А чужих больше, намного больше. |
