– Заведующий гаражом райкома.

– Что ж он тебя в буфет-то отпустил?

– Я сама захотела. Скучно с ним одним все время дома.

– А здесь весело.

– Нескучно-то наверняка! – Матильда опять показала ямочки на щеках.

– Не любишь ты Франца, – почему-то огорчился Смирнов и допил остатки.

– Привыкла, – не на тот вопрос ответив, Матильда вдруг поняла: – Вам бы поесть надо, Александр Иванович. Хотите яичницу с салом?

– Хочу! – Смирнов от словосочетания «яичница с салом» ощутил противоестественный у пьющего несколько дней подряд человека аппетит.

– Пять минут! – заверила она и скрылась за перегородкой.

Смирнов сидел и слушал треск разбиваемых яиц, шипенье сала на сковородке, вздохи и чихи поджариваемой яичницы… Потом пошел запах.

Дверь подергали, и нервный голос спросил через нее:

– Долго еще санитарный час продолжаться будет?

– Час, – начальнически уверенно ответил Смирнов. Привыкший ко всяческим запретам индивидуум за дверью затих.

Матильда принесла яичницу в сковороде. Замечательную яичницу принесла Матильда. Смирнов глянул на нее, яичницу, сверху и сообщил Матильде по секрету:

– Такую яичницу просто так есть недопустимо.

– Сколько? – спросила догадливая русская немка. – Сто пятьдесят?

– Это я сегодня уже за пол-литра вылезу, – про себя подсчитал Смирнов, но – слаб человек! – махнул рукой, распорядился: – Давай сто пятьдесят!

Матильда вновь присела напротив: с удовольствием смотрела, как он выпивал и ел. Спросила после первого приема:

– Надолго к нам?

– Хотел на две недели. Приятель, мерзавец, зазвал, – Смирнов передразнил Казаряна: – Рыбку половишь, без Лидкиного пригляда водки попьешь…

– Роман Суренович! Похоже! – и опять ямочки на щеках. – Вы – хороший милиционер, Александр Иванович?

Не ответил на вопрос Смирнов. Он сам спросил:

– Кого мне здесь бояться, Тилли?

– Бояться, наверное, некого. А остерегайтесь – всех. Все они одной веревочкой повязаны.

– Начальнички?

– Кто власть имеет.

– У начальников и власть.

– Не только.

Смирнов быстро глянул на Матильду, ничего не увидел на ее лице и прикончил яичницу. Поднялся, поблагодарил.

– Спасибо тебе, красавица моя, – пошарил по карманам, достал десятку. – Хватит?

– Еще рубль сорок сдачи, – улыбнулась Матильда и направилась к стойке. Пока она отсчитывала мелочь, он поинтересовался:

– Где работал этот Власов?

– Нигде.

– На что же жил?

– А на что местная пьянь живет? Весной и осенью шишкует и кору дерет в тайге, а зимой и летом пьянствует.

– Сейчас, значит, пьянствовал. Он у тебя давно был?

– Он ко мне не ходил. Он у бабок самогон покупал. Дешевле. – Матильда подошла к нему, протянула сдачу. Оставлять ей эти деньги на чай он не стал, понимал – обидит. Взял деньги, выбрал двугривенный, подкинув, крутанул. Поймал на ладонь, прикрыв другой ладонью сверху.

– Орел или решка?

– Орел, – твердо решила Матильда.

Он открыл монету. Она показывала пышный советский герб.

– Еще раз спасибо тебе, Тилли. Пойду.

– Убийцу ловить?

– В гостиницу. Спать, – разочаровал ее Смирнов и открыл дверь.

Кружком, присев на корточки по-тюремному, ждали открытия пятеро нетерпеливых. Не тех, которых он спугнул. Других.

7

Он очнулся от тяжелого дневного сна, потому что на него грустно-грустно смотрел кинорежиссер Роман Казарян, который, заметив, что он уже выглядывает сквозь щели меж сильно запухших век, еще грустнее, грустнее, чем смотрел, искренне признался в неблаговидном поступке:

– Устроил я тебе, Саня.