А в небе опять загудело.

— Суки! — чертыхнулся кто-то, когда над лесом пронеслась тройка «Юнкерсов». Но уже не толстых «тёток». А лаптежников-пикировщиков.

Правда, в пике они не заходили. Начали, твари, работать по площадям.

Мелкие бомбы сыпались горохом. То-тут, то-там — Бум! Бум! Бум!

Один особо близкий разрыв накрыл сержанта Заборских снегом, крупицами земли и мелконькими щепочками.

Хорошо, что не видели куда бомбить, твари!

И так два часа! Одна тройка улетит, другая прилетит! И с места не двинуться…

— Расстрелять к чертовой матери дурака! — орал Тарасов. — Не успели в котёл войти — уже потери! Сколько?

Командир бригады резко повернулся к подошедшему начальнику медицинской службы.

— Девятнадцать убитых. Двадцать шесть раненых. Тяжелых десять, товарищ подполковник.

— Урод! — Тарасов схватил за грудки невысокого белобрысого десантника. — Ты понимаешь, что натворил? Два взводы вывел из строя. Два взвода! Из-за таких как ты вся операция под угрозой срыва.

Парень только хлопал белесыми ресницами.

— Расстрелять!

Пацан вдруг заплакал и попытался что-то сказать, но бойцы комендантского взвода подхватили его под руки и потащили в сторону.

— Товарищ подполковник, можно на пару слов? — комиссар бригады отвел в сторону Тарасова.

— Ну? — требовательно бросил подполковник, когда они отошли в сторону.

— Ефимыч… Не горячись. Не к добру парня сейчас расстреливать.

Тарасов прищурился и посмотрел на военного комиссара бригады Мачихина — крепкого здорового мужика огромного, по сравнению с невысоким командиром, роста. Почти на голову выше. Со стороны смотрелись забавно — маленький, подвижный, похожий на взъерошенного воробья Тарасов и основательный, неторопливый медведь Мачихин.

— Александр Ильич, не понимаю вас! — выдержал официальный тон Тарасов.

— Ефимыч, — не сдался военком. — Сам посуди, ну расстреляем мы парня. Что о нас другие думать будут? Пойдут за тобой в огонь и в воду, зная, что за любую ошибку тебя могут перед строем поставить и петлицы сорвать? А?

— Ильич, тут не просто ошибка. Он всю бригаду, все наше дело под монастырь подвел.

— Ну, положим, ещё не подвел. Немцы нас все равно не сегодня, так завтра бы обнаружили. Согласен?

— Это не отменяет девятнадцати, слышишь, Саш — ДЕВЯТНАДЦАТИ похоронок.

— Понимаю. Но и парня понимаю. Сгоряча. Не выдержал. Первый раз в деле. А тут эти летят как дома. Я сам, признаюсь, за наган схватился.

— Но стрелять-то не начал?

— Ефимыч, парню — восемнадцать. Он кроме мамкиной, больше никаких титек не видел. Отмени расстрел. Прошу тебя. Не как комиссар. Как человек. Помяни моё слово, отработает он и за себя и за погибших.

Тарасов пожевал губы. Нахмурился.

— Коль… Он сам себя уже наказал. Думаешь, легко знать, что по твоей вине два десятка товарищей погибло, не сделав ни единого выстрела по фрицам?

— Ладно. Уболтал. Черт с тобой. Под твою ответственность.

— Конечно под мою, товарищ подполковник. А Бога нет, кстати.

— Я помню. Лейтенант, приведите этого снайпера, — приказал командиру комендантского взвода Тарасов, когда они подошли обратно.

— Скажи-ка мне, любезный, — сказал проштрафившемуся Тарасов. — Ты почему только три выстрела сделал?

— Винтовку заело, товарищ подполковник, — не поднимая глаз, сказал парень.