|
Смачные поцелуи звучат то снизу, то сверху, смотря по тому, куда они, играя в догонялки, засалят один другого, то из чердака, то из погребка с молодым вином, поцелуи попадают в лавину из перебродившего мяса, да, перебродило, ибо сношения этих двух при жизни были чересчур сладкими; ни одному человеку нельзя до такой степени жить в другом, он должен всегда знать и дверь наружу, и, по возможности, запасной выход. Смерть создала ещё одну проблему, я говорю об этом без особой охоты: недержание в области ануса, и оба истекающие соком парня, чья плоть только что казалась белой, медленно покрываются коричневатой жидкостью, которая вытекла из области rectum/anus, так что возникло унизительное положение, которого, однако, ни один из них не воспринимает; напротив, они исследуют друг друга с постоянно возобновляющейся силой, опрыскивают друг друга, ну-ну, это поистине повод для изумления, и вот ещё тоже: немного неконтролируемого белёсого поноса, которым день-деньской, год-годской окропляют один другого, не может воспрепятствовать тому, что эти дикие работники счастливо начинены друг другом, как трубочки с кремом, в которые всегда хочется погрузить язык, чтобы потом с этим хоботком наслаждения забиться в тёплое место и снова вынырнуть с тёмным опроставшимся ртом. Но где нет врат, через которые блаженный Иисус мог ходить с прямой спиной, там и нам не понадобится судья, выпрямляющий наши пути. Или: Иисус — сам врата, через которые верующие могут войти в мистерию, и что они там найдут? Одну из наиболее часто встречающихся опухолей, которой и мы заболеем, любовь, я беру это слово назад, а вам за него дам другое, только я не знаю, куда я его задевала.
Эти два селянина, из чьей поступи вырастают тяжёлые шаги, которые они предпринимают друг против друга, больше во веки веков не нуждаются ни в каких соратниках; их мягкие, нет, скорее перемазанные, слипшиеся локоны играют с тяжёлым обрывом черепа, и владельцы этих лакомств, состоящие из земли и мира, производят впечатление, будто они хотели шаловливо скатиться по склону, обнявшись, вцепившись друг в друга, как в последний спасительный куст, красота! — и они так радуются и так вертят хрупкий громоздкий объект (это то, что должно защитить челов. поселения от могущества природы и при этом легко само может стать угрозой) — Эдгара Гштранца, который ничего такого не натворил, кроме того, что отказал себе в крошечном повороте руля, когда должен был в летучем танце вписаться в поворот, рекордист скорости, оп-ля, вот те раз! — слегка затуманенный взор, быстро вобрав в себя около двадцати сантиметров воздушного потока, упирается в стену дома. Там, наверху, ему вроде бы машет рука, или нет? — белая женская рука, которая, однако, на запястье перечёркнута красной полосой, как будто въезд запрещён; нет, полоса скорее указывает по руке вверх, недостаёт только стрелки на конце, то ли вверх, то ли вниз, да, эта культурная поверхность руки вычеркнута из тетрадки судьбы, больше нельзя разобрать ни одной отметки, и уже никогда не узнаешь, провалился или нет; эта скромная ветка руки, значит, машет, манит молодого спортсмена, который воспринимает это как вызов и теперь берёт разбег, чтобы взбежать по лестнице через три ступеньки, ибо здесь, внизу, уже нашлись двое и уже дополнили друг друга до единого существа, и жизнь покрасила их быстро сохнущей краской, теперь нужно лишь выждать время, чтобы не прилипнуть к ним. Эдгара здесь, внизу, собственно, лишний, третий, пятое колесо в телеге. Если хочешь искать, надо для начала быть на месте. Но там, наверху, память Эдгара запечатлела то, что готово молча сидеть с ним рядом и ни с каким намерением не переходить ему намеренно дорогу — на старт, внимание, марш! Да, за этой дверью идёт какая-то пальба, крики, восклицания, облака, такие грациозные и полные достоинства, но что это? Эдгар всё-таки хотел войти в дом, да, у него было такое чувство, будто он уже преодолел лестницу в несколько прыжков. Что, конечно, не означает, что весь дом, готовый прийти на помощь и в то же время что-то умалчивающий, должен прямо сейчас выйти ему навстречу. |
