Что, конечно, не означает, что весь дом, готовый прийти на помощь и в то же время что-то умалчивающий, должен прямо сейчас выйти ему навстречу. Немного расположения хочет для себя каждый из нас, но когда к тебе располагается передом целый дом, это многовато. Дом досадует, что знаменитость Эдгар Г. так долго не идёт раздавать автографы. Бледная ручка с красной полоской ещё торчит в обрамлении окна, как будто собирается выбросить свою позицию, но тут на Эдгара набрасывается уже весь дом, спешит сломя голову, делает секундный рывок, вот он я, со всеми потрохами, окнами и дверьми, и накрывает его, как злобная крышка сандвича, которой нагло подсунули эрзац-накладку, поскольку то ли литр пива, то ли вино, то ли что смыло изначально предназначенный для этого питательный продукт; возникает картинка земли, она мчится навстречу со свистом, и тут весь дом вместе со студенткой ГУдрун Бихлер, которая всё ещё торчит в нём, как полупереваренные погадки в желудке у птицы, обрушивается на Эдгара Шггранца. Тот ещё успевает с разгона взлететь на два метра вверх по стене, словно насекомое, — стоп, разве не наоборот? ведь это он набросился на дом, а не дом на него. В любом случае улица теперь снаружи, а Эдгар внутри. Он, считай, на втором этаже ввалился в дом вместе с окном, так он спешил, поскольку однажды он уже сбился с пути. Молодой спортсмен сам забросил себя в дом, но ему показалось, как будто, наоборот, дом набросился на него. Давайте посмотрим всё ещё раз в замедленной съёмке! Эдгар Гштранц однозначно в ауте! Ударяет молния, повелительница стрел, лука и чеснока. Кто, собственно, защитит наши дома от нас самих? Вечность сделает это. А мы должны оставить наши дома, когда-нибудь.
Гудрун Бихлер только что смотрела из окна, её взгляд парит на солнечном дуновении, хотя сегодняшний день видится ей немного в мрачном свете. Ландшафт движется к ней широкими взмахами, как бабочка, опьянённая солнцем, Гудрун хватается за лоб, наверное это один из тех приступов головокружения, которые иногда случаются с ней, возможно снова её низкое давление. Оно часто приводит у неё к тому, что человеческие поселения, которые она видит, кажутся странно отдалёнными, с кукольными сооружениями, как будто они больше не имеют ничего общего с ней, Гудрун, как будто её детская рука нарочно, из шалости, наделала дырок в этом ландшафте из шёлковой бумаги, как будто всё это происходит в другом универсуме, безотносительно к ней. Там, внизу, выпендриваются трое молодых мужчин, таких же больших, как и маленьких, то есть один очень высокий, один средний, а один скорее низкий, в равной мере ребячливые, как и древние в своих жестах симпатии, которыми они втискиваются изнутри в свои штаны, — собственно, скорее вытесняются из них, потом беззвучно смеются, запрокинув головы, безголосо ржут и снова вальяжно разваливаются, предоставляя себя взглядам, ни на мгновение ока, однако, не затихая. Всё-таки Гудрун не чувствует ничего, кроме лёгкого сожаления, что ей, в который раз, нельзя оказаться там, внизу, с ними и делать то же, что они. Наверное, ей хотелось бы сбежать вниз, но она уже давно предоставила себя другому измерению, пустоте, это ужасно, скажу я вам, тут вам нечего даже вдохнуть, кроме вашего собственного выдоха; и, несмотря на это, Гудрун боится, что явится кто-то, способный читать в ней; но его известие потом надолго запоздает; и всё же, поскольку она вечно кружит вокруг себя, когда-нибудь она снова заглянет к себе. Но того, кто её искал, там уже не будет. Последнее известие о себе Гудрун, впрочем, дала в возрасте шести лет, когда получила ко дню рождения красивую жестяную коробочку с цветными карандашами. Значит, она не знает себя и, чтобы никогда не встречаться с собой, она убила себя; тем самым она хоть и не будет иметь себя во веки веков, но зато ей не придётся и терять себя, и вынужденно обходиться без себя. Так что она, некрасивая, неумная, ненужная, может больше ничего не делать. Она могла бы биться головой о стену, но и у той не нашла бы отклика, тем более восторженного, по ней мог бы скользнуть разве что взгляд врача, чтобы тут же, пожав плечами, отвернуться. |