Мама разговаривает с доктором, пока медсестра заканчивает наносить мазь на мои очищенные и безумно мучительные ожоги. Я не хотел приезжать в больницу. Я уверял мать, что немного календулы и настойки цветков лаванды будут намного полезней, но она настояла на своем. Сейчас, честно говоря, я рад, что мне сделали укол. Было весело наблюдать, как она старается объяснить ему, что со мной произошло. Это был несчастный случай на кухне? А может, причиной стал костер? Она остановила свой выбор именно на нем, обзывая меня оболтусом, и, не умолкая, продолжает объяснять, что я влез в тлеющие угольки и от боли катался по полу в панике. Они купятся на это. Так всегда происходит.

На моей голени и плечах ожоги второй степени. Один на руке, когда я наносил последний удар атаме, довольно незначительный, первой степени, не более чем плохой загар. Тем не менее, отстойно, когда на вашей ладони заметен такой ужасный загар. Поэтому в течение следующих нескольких дней я буду, скорее всего, таскать с собой в руке закрытую холодную, как лед, банку содовой.

Мама возвращается с врачом, который приступает к обматыванию меня большой марлей . Она колеблется, чтобы не заплакать, сосредоточенно наблюдая за процессом. Я протягиваю ей руку и сжимаю. Она никогда не привыкнет к такому. Ее снедает это чувство, даже больше, чем когда отец еще был жив и оказывался в подобных ситуациях. Но из всех ее лекций и тирад о том, чтобы принять какие-то меры или быть попросту осторожным, она никогда не просила меня покончить со своей работой. Хотя, после того, что случилось с Чародеем в прошлом году, она могла потребовать этого. Но она понимает меня как никто другой. Конечно, несправедливо, когда она поступает именно так, но это лучшее, что она может сделать.

Томас с Кармел показываются на следующий день, сразу после школы, выбравшись из своих машин и направляясь по подъездной дорожке. Они врываются без стука и застают меня под кайфом за полуудобным сидением на диване, смотрящим телевизор и жующим жареный попкорн, сжимающим тем временем лед в правой руке.

- Видишь? Я же говорил, что он жив, - заявляет Томас. Кармел выглядит сконфуженно.

- Ты отключил свой телефон, - говорит она.

- Я болел дома. Не хотелось никому об этом говорить. К тому же я знал, что вы в школе, и по вашему поведению понял, что вы не будете легкомысленно строчить сообщения или же наяривать по сотовому.

Кармел вздыхает и опускает школьную сумку на пол прежде, чем плюхнуться в кресло с подголовником. Томас садится на подголовник дивана и тянется к попкорну.

- Ты не болел дома, Кас. Я звонил твоей матери. Она все нам рассказала.

- Я был слишком болен. Точно также будет завтра. И наследующий день. Вероятно, и послепослезавтра, - я встряхиваю в миске чеддер  и предлагаю Томасу. Такой подход раздражает Кармел, положив руку на сердце, и меня самого тоже. Но таблетки притупляют боль и оказывают расслабляющий эффект на мозг так, что я даже не вспоминаю о том, что случилось на Голландском металлургическом заводе . Сейчас я даже не удивляюсь, если то, что я видел, оказалось бы правдой.

Кармел не против прочитать мне об этом лекцию. Я замечаю, как сжимаются ее губы, чтобы предупредить меня о чем-то еще. Но она молчит. Наверное, волнуется. Вместо этого она тянется к попкорну и обещает, что в течение двух дней заберет мою домашнюю работу.

- Спасибо, - отвечаю я. – На следующей неделе меня тоже не будет.

- Но это же последняя рабочая неделя, - заявляет Томас.

- Точно. И что они сделают? Завалят меня? Это будет слишком большая потеря. Они просто хотят, чтобы мы успели все к лету, как обычно.

Они обмениваются такими взглядами, словно уже решили записать меня в ряды безнадежных, затем Кармел поднимается.

- Ты собираешься просветить нас о том, что с тобой произошло? Почему ты не принимаешь нашу помощь, словно и так все решил сам?

Не существует ответа на этот вопрос.