Итак, она останется одна-одинешенька в Нью-Йорке! И когда она подумала об этом, ее сто девяносто шесть долла­ров и двадцать центов как бы съежились.

— Ерунда — говорила она себе, возвращаясь обратно по надземной железной дороге и обозревая город. — Не надо быть дурочкой. Можно подумать, что я разыгрываю главную роль в мелодраме, отправившись из дому без шляпы, в снеж­ную бурю, преследующую меня, подобно осе. Все устроится хорошо. Говорила же мисс Эллис, что в Нью-Йорке любят английских девушек. Подожди только завтрешнего дня, дорогая!

Всю остальную часть дня она провела, подбадривая себя и выясняя свое положение, то есть пересчитывая свои доллары; и переводя их мысленно на фунты. Впрочем, для этого не оставалось много времени, так как дело было в конце октя­бря, и темнота наступала рано, а жильцы мисс Гэмпшир обе­дали в половине седьмого. Аккуратность необходима, если вы особа женского пола. Несколько больше вольностей, как, например, поднятие бровей, вместо усмешки, разрешается, если вы имеете счастье принадлежать к другому полу.

За столом были банковские служащие, школьные учи­теля и переводчики, но не было ни одной поэтессы, и все были очень любезны с новой квартиранткой, английской де­вушкой, в особенности, когда они рассказывали ей о Нью-Йорке.

— Что вы скажете о Бродвее? — спросил ее сосед, моло­дой австрийский красивый еврей, который казался гораздо более настоящим американцем, чем некоторые из родившихся в Америке.

Вин смущенно ответила, что не уверена, видела ли она его.

— Не уверены, видели ли Бродвей! — воскликнул мистер Ливенфельд. — Подождите, пока вечером вы не будете на Большой Белой Аллее, тогда, надеюсь, вы не ошибетесь.

— Разве она так замечательна? — спросила она.

— Она подобна улыбке! Во всем мире нет ничего подоб­ного. Не хотите ли прогуляться и посмотреть ее сегодня ве­чером? Если вам будет угодно, мисс Сикер и я поведем вас; мисс Сикер, вы согласны?

— О, с большим удовольствием — почти закричала бело­курая девушка, сидевшая по другую сторону от Вин; это была довольно миловидная девица в очках, которая, как объяснила ей мисс Гэмпшир, была «секретарем-переводчиком» в фирме, торгующей игрушками.

Мистер Левенфельд сказал правду. Бродвей вечером был поразителен, чудесен и неповторяем. Все небо было освещено и сверкало великолепием. Это освещение могло бы за­тмить свет двадцати лун. Все, что здесь происходило, делалось при помощи электричества. И фейерверки Хрустального Дворца, и выставка лорда-мэра, и коронация, и морские ма­невры с прожекторами, — все это сверкало и горело, блесте­ло и двигалось одновременно. Бродвей блистал белизною, как северный полюс, украшенный разноцветной радугой, изумительными рубинами, изумрудами, топазами, соста­влявшими слова, или образующими картины, подымающиеся в невидимых рамах высоко над огромными домами, или по­являющиеся перед их фасадами.

Широко разливались зеленые морские волны; гигантская кошка подмигивала золотыми глазами; два блестящих боксера вели бесконечную борьбу; ослепительная девушка снимала и надевала свои, освещаемые электричеством, пер­чатки; голова негра, величиною с воздушный шар, ела спе­циальный маринад из дыни; голубой зонтик раскрывался и закрывался; из большой золотой корзины падали красивые, как рубин, розы; японская гейша, в два человеческих роста, указывала вам, где можно получить кимоно; форель боль­ших размеров, чем кит, появлялась и исчезала на крюке. И над всем, больше, чем все, подымалась к бледному небу, от­куда-то позади Бродвея, пара титанических рук.

Эти руки приковали к себе Вин. Они привлекали к себе ее внимание и завладели ею.