Симурдэн, то есть 93 год, держал в своих руках Лантенака, то есть монархию. Неужели найдется кто-нибудь, кто вырвет эту добычу из этих железных клещей? Лантенак, олицетворение всех зол прошлого, лежал уже в могиле, тяжелая дверь вечности захлопнулась над ним, – и вдруг кто-то придет извне и отодвинет задвижку! Злодей умер, и вместе с ним умерли восстание, братоубийство, зверская война, – и вдруг кто-то воскресит их!

О, как захохочет эта мертвая голова! С какой насмешкой этот призрак скажет: «Прекрасно, вот я и ожил, глупцы!» С каким усердием он вновь примется за свое отвратительное дело! С какою радостью Лантенак снова окунется в бездну междоусобия и ненависти! Назавтра же снова запылают дома, снова начнут пытать пленных, добивать раненых, расстреливать женщин!

И все же Говэн не преувеличивал смысла и значения того поступка, который так взволновал его. Трое детей погибали, Лантенак спас их. Но кто же их чуть не погубил? Не сам ли Лантенак? Кто поставил их колыбельки среди горящего здания? Разве не Иманус? А кто такой был Иманус? Разве не клеврет Лантенака? Ответственность, естественно, падает на начальника. Значит, поджигателем и убийцей был Лантенак. Что же он такого сделал необыкновенного? Он не пожелал настаивать на своем злодеянии, – вот и все. Задумав и затеяв преступление, – он отступил в последний момент, когда оставалось его осуществить. Оно ему самому внушало ужас. Крик матери пробудил на дне его души остаток сострадания, этот отклик гуманности, существующий во всякой душе, даже в самой преступной. Услышав этот крик, он одумался; из тьмы, в которую он собирался окунуться, он снова вышел на свет. Совершив преступление, он постарался его загладить. Вся его заслуга заключалась в том, что он не остался чудовищем до конца.

И из-за этой-то незначительной заслуги возвращать ему все! Возвращать ему простор, поля, долины, воздух, свет, возвращать ему лес, которым он воспользуется для разбоев, возвращать ему свободу, которою он воспользуется для порабощения, возвращать ему жизнь, которою он воспользуется для новых убийств!

Если же сделать попытку войти с ним в соглашение, если вступить в переговоры с этим надменным человеком, если предложить ему свободу на определенных условиях, если спросить его, согласится ли он, взамен предоставления ему жизни, навсегда отказаться от бунта и от всяких враждебных действий, – то это было бы лишь величайшей ошибкой, громадным данным ему преимуществом; ответом на такие предложения мог бы быть только презрительный, высокомерный его ответ: «Оставьте позор себе! Убейте меня!»

Действительно, с таким человеком не оставалось делать ничего иного, как или убить, или освободить его. Это был человек-кремень, не знавший компромиссов: или все, или ничего; или орлом воспрянуть вверх, или низвергнуться в бездну. Это была трагическая душа.

Убить его? – какой позор! Освободить его? – какая ответственность! Раз Лантенак будет на свободе, с Вандеей придется начинать все сначала, точно с гидрой, до тех пор, пока не будет отрублена ее голова. Моментально, с быстротой молнии, вновь разольется пламя, которое с удалением со сцены этого человека должно потухнуть. Лантенак не успокоится до тех пор, пока не осуществит свой ужасный план, то есть пока он не прикроет, точно гроб крышкой, Францию Англией, а республику – монархией. Спасти Лантенака значило принести в жертву Францию. Сохранить жизнь Лантенаку значило обречь на смерть тысячи невинных людей – мужчин, женщин, детей, значило снова зажечь пламя братоубийственной борьбы; это значило подготовить высадку англичан, затормозить революцию, разрушить города, растерзать народ, залить кровью Бретань, возвратить дракону его добычу.