Итак, этот человек, ради трех детей, – своих собственных? – нет; своих родственников? – нет; своего сословия? – нет, – ради трех первых встречных детей, безродных, нищих, – этот аристократ, этот принц, этот старик, свободный, спасенный, победитель, – ибо удачное бегство есть та же победа, – ради трех детей снова всем рискнул, поставив на кон свою жизнь! Этот человек, возвращая матери ее детей, в то же время надменно принес неприятелю свою жизнь, подставив под топор свою голову, до сих пор такую страшную, а с этого момента – такую величественную.

И как же собирались поступить с этой головой? – Принять ее и отрубить.

У маркиза Лантенака был выбор между своей жизнью и чужой. Он выбрал чужую и взамен ее предложил свою. Оставят ли ему ее? Нет, его собираются убить.

И это – плата за героизм! Варварская расплата за великодушие! И это – подкладка революции! Какое унижение для республики!

В то самое время, когда аристократ, воспитанный на крепостничестве и на предрассудках, внезапно преобразившись, вновь сделался «человеком», они, люди свободы и равенства, собирались совершить гнусное убийство! И возвышенный, божественный закон о всепрощении, о самоотверженности, об искуплении, о самопожертвовании останется уделом борцов тьмы и не будет существовать для воинов свободы и истины! Как! Неужели здесь не начнется борьба великодушия? Неужели более сильная сторона примирится с этим поражением и станет более слабой стороной? Неужели победители сделаются убийцами? Неужели они подадут повод утверждать, что на стороне монархии – те, которые спасают детей, а на стороне республики – те, которые убивают стариков?

Неужели всему миру дано будет то зрелище, что этот храбрый солдат, этот могучий старец, этот обезоруженный боец, скорее украденный, чем схваченный, застигнутый на месте его подвига, скрученный по рукам с собственного его позволения, не успевший еще стереть с своего лба пот благородного усилия, вступит на ступени эшафота, как всходят на пьедестал? Неужели под нож гильотины будет положена эта голова, вокруг которой будут летать, умоляя о пощаде, три души спасенных им ангелочков? И неужели ввиду этой казни, позорной для палачей, предстанет улыбающееся лицо этого старца и краснеющее от стыда лицо республики?

И неужели все это совершится в присутствии Говэна, главного здесь? И неужели, имея возможность этому помешать, он это допустит? Неужели он удовлетворится надменным советом: «Это тебя не касается»? Неужели совесть не подскажет ему, что в подобных случаях самоустранение равносильно сообщничеству? Неужели он не поймет, что в подобного рода делах тот, кто позволяет свершиться злу, хуже того, кто его делает, ибо первый – жалкий трус?

Но, с другой стороны, разве не он, Говэн, добивался этой казни? Разве не он, Говэн, человек милосердный, объявил во всеуслышание, что Лантенак стоит вне закона и что он предоставляет Лантенака в распоряжение Симурдэна? Он, так сказать, задолжал эту голову. Теперь он платил ею, – вот и все!

Но действительно ли это была та же самая голова? До сих пор Говэн видел в Лантенаке лишь беспощадного бойца, фанатика роялизма и феодализма, убийцу пленников, разнузданного зверя, человека, забрызганного кровью. Этого человека он не боялся; этого палача он осуждал на смерть; с этим неумолимым он был неумолим. Тут все было как нельзя более просто, дорога была проторена и с нее трудно было сбиться; все было как бы предусмотрено, внушаемый этим человеком ужас служил путеводною нитью: убивай того, кто убивает. Но вдруг, неожиданно, эта прямая линия отклонилась в сторону, непредвиденный поворот судьбы открывал новый горизонт, произошла какая-то метаморфоза.