«Скорее!» — мысленно подбадривал я короля.

Дядя поднял брови. Покосился на меня. Ухмыльнулся. Потом сделал движение ладонью…

Навстречу моему творению поднялся розовый тряпичный зайчик.

Длинные вялые уши, тупая морда — я всегда недолюбливал эту игрушку. Зайчик встал на задние лапы, словно был человеком. Черные глаза-пуговицы смотрели серьезно, даже с некоторым высокомерием. Зайчик почесал лапой нос. Повадками и позой ушастый напоминал кого-то очень знакомого…

— Так нечестно, дядя! — крикнул я. Маран усмехнулся. Король вампиров остановился перед преградой. Розовый гигант (раз в пять крупнее голема) смотрел на зеленого человечка с нехорошим выражением морды.

— Дурман, беги!

Зайчик ударил. Но за миг до того, как пухлая розовая лапа накрыла короля, тот отпрыгнул в сторону. Крылья отчаянно затрепетали… Удар!

И промах.

Король-Дурман заверещал.

— Вот везучий сукин сын! — сказал дядя.

Воистину было в дяде нечто завораживающее.

Маран не стеснялся плохих слов. Даже при нас, детях. И держался как старший, но без снисхождения — хотя называл «мальчиками» и «девочками». Впрочем, кузена Фрэнсиса он тоже называл «мальчик». Отчего авторитет Марана среди мальчишек клана поднялся совсем уж на заоблачную высоту.

— Хорошая работа, — сказал Маран. От похвалы у меня закружилась голова. — Кто сделал этого убийцу розовых зайчиков?

— Я.

— Сам? — Дядя внимательно посмотрел на меня. — А помогал кто?

Несколько мгновений я боролся с искушением. Я! Я один его сделал, дядя Маран!.. Меня хвалите!

— Гэвин, — признался я.

— Хорошая работа, — сказал дядя. — Вы молодцы.

В один прекрасный день у Гэвина заболела голова, он стонал и метался. Бредил каким-то белым туманом. Затем пришел Маран, чтобы увести брата вниз.

Гэвин вернулся через неделю, осунувшийся и повзрослевший.

До этого у него было круглое лицо, а на щеках, когда он улыбался, появлялись ямочки.

Гэвин перестал улыбаться. Никаких ямочек. Стал другим. Серьезным. Больше никаких игр. Разве что из вежливости. Никаких оживающих человечков. Теперь ему было чем заняться…

Теперь у него был Талант.

А потом голова заболела у меня.

Граф открыл воспаленные глаза, посмотрел на шкипера.

— П-письмо, — сказал граф.

— Л-лота, — сказал граф.

— М-мост, — сказал граф.

И, кажется, сам этому удивился.

Я ощущал боль как расщелину. Мрачную и такую глубокую, что не видно дна. С двух сторон она окружена скалами. Над расщелиной горбится деревянный мост — старый и зыбкий. Казалось, ступи на него шаг — он будет стоять, ступи два — дерево заскрипит, но выдержит. И лишь когда тебе покажется, что мост пройден, остался один последний шаг и пропасть уже не страшна… В тот самый миг, когда мыслью ты уже там, рядом с черным корявым деревом, а тело — тело вот-вот догонит…

В тот самый миг мост рухнет.

Пропасть, над которой в белом тумане кружатся тени, пропасть боли и страха, жарких кошмаров и горячечного бреда, — она примет тебя.

И понесется навстречу.

Ты закричишь. И будешь кричать, падая. Будешь кричать, умоляя. Будешь кричать до тех пор, пока не проснешься утром…

В поту. На измятой постели.

С минуту граф изучал свое отражение. Чтобы не упасть, ему пришлось упереться ладонями в зеркальную поверхность. И все равно он с трудом держался на ногах.