Привычка присматриваться и подсматривать сохранится у Диккенса на всю жизнь, привычка много и бессистемно ходить по улицам (особенно лондонским) — тоже. «Путешественник не по торговым делам»: «Я столько прошел пешком во время своих путешествий, что, если бы я питал склонность к состязаниям, меня, наверно, разрекламировали бы во всех спортивных газетах, как какие-нибудь „Неутомимые башмаки“, бросающие вызов всем представителям рода человеческого весом в сто пятьдесят четыре фунта. Последнее мое достижение состояло в том, что я поднялся в два часа ночи после тяжелого дня, часть которого провел на ногах, и отправился пешком за тридцать миль завтракать в деревню. Ночная дорога была так пустынна, что я заснул под монотонный звук своих шагов, отмерявших ровно четыре мили в час. Я без труда вышагивал милю за милей в тяжелой дремоте и все время видел сны. Я приходил в себя и озирался вокруг только тогда, когда начинал спотыкаться, как пьяный, или когда бросался на середину дороги, чтобы меня не сшиб несуществующий встречный всадник, примерещившийся мне совсем рядом… Эти сонные грезы казались мне настолько реальнее таких реальных вещей, как деревни и стога сена, что, когда уже засияло солнце и я стряхнул с себя сон и мог оценить красоту пейзажа, я все еще ловил себя на том, что ищу деревянных указателей, обозначающих, какая тропа ведет к вершине, и удивляюсь, по-прежнему не видя снега. Любопытно, что в этом полузабытьи, охватившем меня во время моей пешей прогулки, я сочинил огромное количество стихов (я, разумеется, не сочиняю стихов наяву) и бегло говорил на иностранном языке, некогда хорошо мне знакомом, но теперь позабытом за отсутствием практики. В состоянии полусна со мной это бывает очень часто, и я нередко сам говорю себе, что, значит, я не проснулся, если способен все это проделывать в два раза лучше, чем наяву. Эта моя способность не воображаемая, ибо, проснувшись, я часто припоминаю помногу строк стихов и многие отрывки моих речей».

По вечерам Чарлз стал подрабатывать парламентским репортером: тогда как раз в политике происходило много интересного. Умер Георг IV, престол перешел к его более либеральному брату Вильгельму IV, король распустил парламент, а в июле в соседней Франции случилась революция. Консерваторы в ужасе, оппозиция ликует и предупреждает: не дадите ход избирательной реформе — будет как у соседей. Новый парламент собрался в ноябре 1830 года: с первой речью в палате лордов, посвященной реформе, выступил лорд Чарлз Грей. Опять пошли петиции, митинги, мелкие бунты, Грей докладывал королю, что без реформы не выжить. Чарлз реформе горячо сочувствовал, но голова его скоро стала занята другим: он влюбился. Как он сказал потом Форстеру, в течение четырех лет он ни о чем другом не думал.

В мае 1830 года его приятель Генри Колле ввел его в дом своей невесты Энн Биднелл, дочери банковского менеджера, а у той была сестра Мария. Ей 20 лет, Чарли — 18. Она — младшая дочь в обеспеченной семье, избалованная, красивая. Он — никто. Ее родители были против него. Тем не менее поначалу она, видимо, его ухаживаний не отвергала. В одном из немногих сохранившихся писем Чарлза есть указание на возможный брак: он пишет, как они проходили мимо одной церкви и он сказал, что хочет, чтобы их ребенка крестили здесь, и Мария согласилась.

Это несчастье, что их переписка не выжила — есть лишь несколько малоинтересных писем, относящихся к 1833 году, мы потом к ним обратимся, а вот что он писал ей, уже давно замужней, в 1855 году: «Если мне присущи фантазии и чувствительность, энергия и страстность, дерзание и решимость, то все это всегда было и всегда будет неразрывно связано с Вами — с жестокосердой маленькой женщиной, ради которой я с величайшей радостью готов был отдать свою жизнь! Никогда не встречал я другого юношу, который был бы так поглощен единым стремлением и так долго и искренне предан своей мечте.