Эдвард, ловко уклонившись от разговора о Льюэне, спорил теперь с Милдред о будущем англиканской церкви:

— Моя дорогая, это конец. Если в грядущем веке христианство в какой-то форме и сохранится, то это будет римская церковь. Рим всегда требовал железной дисциплины, дисциплины и единства. Это и привлекательно. Тем не менее сомневаюсь, что и католицизм долго продержится. А англиканство — вообще катастрофа, эта церковь напоминает бродячий цирк, в ней нет ничего глубокого, и ее последователям это известно! Единственное, что можно проповедовать честно, — это правду о том, что никакого Бога нет, нет жизни после смерти и Иисус отнюдь не свят. Быть может, на смену христианству придет нечто благопристойное — не только деньги, технологии и успех, надеюсь, — но мы этого уже не увидим. А что касается просто выживания, то я ставлю на ваших друзей индуистов и буддистов и еще — на иудаизм, можете спросить об этом у Туана… Впрочем, теперь, когда он отделался наконец от Оуэна, я и сам его спрошу.

Милдред давно мечтала об этом моменте и ждала его; как только Анна повернулась к Оуэну, а Бенет — к Розалинде, сама Милдред обратилась к Джексону. Она вся дрожала, ей казалось, что он изменился, стал еще более, гораздо более красивым, его темные глаза, спокойные и сияющие, увеличились, губы были нежными, лицо излучало любовь, он чувствовал себя надежно, потому что Бенет простил его, нет, нет, это он простил Бенета! Но дело, конечно, не в этом, Джексон переменился, как меняются люди, прошедшие через страдание, как меняется море, кажется, у Шекспира, даже кожа была у него теперь другой — более темной и блестящей. Он исчезал, чтобы принять реинкарнацию, теперь он принадлежит к тем, кто живет вечно, вероятно, в Тибете или где-нибудь еще. Сколько ему лет — сто, тысяча? Эти люди являются как ангелы-хранители, они и есть ангелы-хранители, вот он говорит с ней на странном языке, а она тем не менее его понимает, протягивает руку и касается его руки — рука пылает. Она говорит с ним, он говорит с ней, у него — стигматы, его били, как били Христа, он изувечен, как переодетый Король-Рыбак, он боится, что его поймают те, кто знает о его позоре и о том, как его нашли в картонном ящике среди отбросов у реки. Дядюшка Тим нашел его и выхаживал, словно раненую птицу, словно Просперо с его тайным грехом на своем острове, страдая от боли и угрызений совести, он сказал: «А это порожденье тьмы — мой раб». Разумеется, Калибан был его сыном от Сикораксы, Джексон и есть Калибан, именно он знает остров, населяющих его зверей, растущие там растения и понимает странные звуки, наполняющие его. Джексон действительно незаконный сын Бенета. Шекспир тоже терзался муками совести, его огромная душа была переполнена раскаянием, как у Макбета, как у Отелло, «Долой мечи! Им повредит роса», и индийский трюк с веревкой, и Ким, бегающий по крышам, и Ангел, принесший благую весть, и… «Да, я буду держать в руках потир, то есть Святой Грааль».

Но в этот момент до ее слуха начинает доходить громкий голос Оуэна:

— Где теперь наши великие лидеры, где наши великие мыслители, почему мы должны получать указания неизвестно от кого, от неких невидимых бюрократов? Маркс понимал, что с нищетой можно и должно покончить, но никто его не слушал, а теперь наши так называемые демократии начисто лишились понятия о сострадании, мы должны сокрушить наш бессмысленный, жестокий капитализм, ничего удивительного, что при таком положении вещей Александр бежал в далекую Японию…

Анна, сидевшая рядом с Оуэном, тихо поддакивала:

— Да, да, да, действительно, — и всячески старалась привлечь внимание Эдварда.