Пока они раздевались и, выключив свет, укладывались в постель, в темноте стремясь друг к другу, в голове Эдварда тоже бродили разные мысли, менее упорядоченные, чем мысли его жены. Разумеется, он вспоминал Рэндалла, вероятно, она тоже думала о Рэндалле, предположил он. Теперь она спит. «Я снова слышу рокот волн, как тогда… Вот опять, я возвращаюсь в воду во второй раз. Больше никогда в жизни туда не поеду. Об этом я ей не рассказал, я никому об этом не рассказывал, словно мне самому предстояло в конце концов утонуть… Но теперь у меня есть она, слава богу, что я пришел к ним. О, благодарю Тебя, Господи, слезы, слезы… и вот я чувствую то же, что чувствовал тогда, когда впервые держал ее в объятиях, а она солгала мне, сказав, что уже беременна от Льюэна… О, Льюэн, где ты теперь, мудрый добрый Льюэн, ради Брэна ты должен простить нас! О, Брэн, только бы ты любил меня, только бы никогда не возненавидел. Ты вырастешь, станешь мужчиной — и что тогда? Но пока ради их блага, ради моего собственного блага… Как чудесно было там, в Пенне, в саду, после ужина, когда мы шли, рука в руке, и увидели маленький фонтанчик, услышали, как он тихо журчит в ночи, и, глубоко вздохнув, поцеловались… Мы были одни. Как там сейчас Брэн? Должно быть, спит, мне тоже надо уснуть, скоро утро. О Господи, яви нам Свою милость».

Между тем в «Королях моря» Милдред сидела на кровати Оуэна, в то время как он, в одной рубашке и брюках, сидел рядом, за туалетным столиком, и подливал виски себе в стакан. Его крупный нос покраснел, светло-голубые глаза сделались водянистыми, чувственные губы надулись, тонкие растрепанные волосы упали на лоб — таким он отражался в зеркале. Все еще возбужденные, чувствуя, что эта ночь никогда не кончится, они, разумеется, спорили. Как он невероятно красив, думала Милдред.

Возвращаясь к ранее затронутой теме, Оуэн сказал:

— Ты говорила с Джексоном, ты его заболтала, у тебя не закрывался рот…

— Послушай, — отвечала Милдред, — я уверена, что ничего или почти ничего не сказала. Он мне нашептывал на ухо об угрызениях совести, о раскаянии и прощении, и… у него такие красивые глаза…

— Будь проклят этот негодяй! — сказал Оуэн. — Подозреваю, что он может становиться невидимым, он похож на персонажа Кафки. Я бы простил его, если бы он исчез. Ты сегодня весьма красива. Наверное, я это уже говорил. Думаю, если раздвинуть шторы, можно увидеть рассвет.

— Уверена, он уже наступил, — ответила Милдред, оправляя юбку.

Обычно она носила средней длины коричневые юбки, но по особым случаям надевала старое длинное темно-синее платье из настоящего шелка с брошью из ляпис-лазурита, которой закалывала воздушный белый кружевной воротник. Сейчас, исключительно ради Оуэна, она распустила длинные темно-каштановые волосы, вынув из них один за другим все черепаховые гребни. Волосы обрамляли ее узкое бледное лицо. Как всегда в подобных случаях, ей на ум пришла леди Шалот. «Мне и впрямь пора уходить, надо ложиться спать, не могу же я бесконечно сидеть здесь и смотреть на это милое большое животное!»

Словно подслушав ее мысли, Оуэн сказал:

— Не уходи, выпей еще немного виски.

— Я уже выпила «еще немного» виски. Тебе тоже хватит. Ты не сможешь вести машину.

— Ерунда, прекрасно смогу. Что касается этого парня, то он тебя околдовывает. А ты, когда тебя обуревает страсть, начинаешь играть в кошки-мышки и тоже несешь чепуху.