В руке он держал связку больших старинных ключей, взятую у одного из убитых охранников.

Три ключа. Три массивных запора. Наконец дверь распахнулась настежь, и Джэнсон с Катсарисом шагнули в узкий темный коридор. Воздух здесь был сырой, затхлый, пропитанный запахом человеческих нечистот и пота, прогорклых от времени и превратившихся во что-то другое. Чем дальше от тусклой лампы под потолком, освещавшей караульное помещение, тем темнее становилось в коридоре, и в конце концов Здесь уже просто нельзя было что-либо различить.

Катсарис переключил свой фонарик с инфракрасного на видимое излучение. Мощный луч света вспорол мрак.

Они остановились, вслушиваясь в тишину.

Откуда-то спереди доносилось шумное дыхание.

Узкий коридор расширился, и они увидели внутреннее устройство тюрьмы, насчитывавшей более двухсот лет. Она состояла из длинного ряда невероятно толстых железных прутьев, отстоящих всего на четыре фута от каменных стен. Через каждые восемь футов перегородка из скрепленного известью камня, отделяла очередную камеру. Здесь не было никаких окон наверху, никакого освещения. Кое-где на выступах в стене сохранились старинные керосиновые лампы, освещавшие тюрьму еще тогда, когда она использовалась по назначению.

Джэнсон поежился, представив себе ужасы минувших дней. За какие провинности люди попадали в тюрьму генерал-губернатора? Разумеется, не за простые акты насилия одного местного жителя в отношении другого: с этим, как и прежде, разбирались деревенские старейшины, правда, время от времени получавшие указания вести себя «цивилизованно». Нет, Джэнсон знал, что в подземелье колониального властелина попадали непокорные — те, кто восстал против правления чужеземцев, кто верил в то, что коренное население острова могло само распоряжаться своей судьбой, сбросив иго голландской империи.

Но вот теперь тюрьму захватили новые повстанцы, и, подобно большинству других повстанцев, решили ее не ломать, а использовать для собственных нужд. Это была горькая и неоспоримая правда: те, кто штурмовал Бастилию, со временем неизбежно нашли способ снова ее использовать.

За решеткой царил полный мрак. Катсарис посветил лучом фонарика в дальние уголки камер, и наконец они его нашли.

Человек.

Человек, не обрадовавшийся, увидев их. Прижавшись спиной к каменной стене, он дрожал от страха. Когда луч света выхватил его из темноты, он осел на пол, забился в угол, подобно объятому ужасом животному, пытающемуся исчезнуть.

— Петер Новак? — тихо спросил Джэнсон.

Человек закрыл лицо руками, словно ребенок, наивно верящий, что если он никого не видит, то и его никто не увидит.

И вдруг до Джэнсона дошло: на кого он похож, с лицом, вымазанным черной краской, в черном комбинезоне, в ботинках, оставляющих кровавые следы? На спасителя — или на убийцу?

Фонарик Катсариса застыл на съежившемся человеке, и Джэнсон разглядел неуместную в данной обстановке изящную рубашку из тонкого поплина, хрустящую не от крахмала, а от грязи и спекшейся крови.

Глубоко вздохнув, Джэнсон произнес слова, произнести которые он даже не смел надеяться.

— Мистер Новак, меня зовут Пол Джэнсон. Когда-то давно вы спасли мне жизнь. Я пришел сюда для того, чтобы вернуть вам долг.

Но ослеплен был скорее Джэнсон.

В нескольких футах перед собой он видел лицо, несчетное число раз смотревшее на него со страниц журналов и газет. Лицо человека, которого в мире любили не меньше папы римского — а в наш атеистический век, наверное, даже больше. Копна густых волос, ниспадающих на лоб, до сих пор скорее черных, чем седых. Широкие, почти азиатские скулы. Петер Новак. Человек, получивший в прошлом году Нобелевскую премию мира. Великий гуманист, каких еще не видывал свет.

Лицо Новака было до боли знакомо Джэнсону; тем сильнее он был потрясен, увидев, в каком состоянии находится президент Фонда Свободы.