– Свен, прекрати, черт побери, оправдываться! Ты встречался с ней много лет назад! Господи, я и сам не рвусь запоминать тех, с кем разговаривал вчера.

Эверт снова переменился. Вместо злости – понимание. Странный человек.  Свен Сундквист благодарно посмотрел на него.

– Дочитай до конца. – Эверт Гренс улыбался. – Если можно понять, что имел в виду тот, кто это писал.

Свен едва заметно улыбнулся в ответ, молча дочитал две оставшиеся страницы.

– Да в общем больше ничего. Мать, Лиз Педерсен, рассказывает на допросе, как постоянные домогательства отца изменили поведение девочки, как любой физический контакт с ней мало‑помалу затруднялся, как она стала избегать прикосновений, выказывала агрессивность по отношению к отцу. Постепенно она замкнулась в себе, стала практически недоступна для общения.

Свен Сундквист сложил бумаги в папку, положил ее на подлокотник дивана для посетителей.

– Это все.

Он встал, нервно пригладил рукой волосы.

– Девочки нет вот уже два с половиной года.

Взглянул на коллег, на каждого по очереди.

– Она мертва.

Он ждал от них реакции, но ее не было.

– Не припомню, чтобы кто‑нибудь из пропадавших так долго возвращался живым. – Он повернулся к шефу: – А ты?

За окном кабинета Гренса густели сумерки. Совсем ночь на дворе. Тишина снаружи, тишина в комнате.

– А ты, Эверт?

– Тоже не припомню.

Мать мертва. Дочь мертва.

Еще одно бесплодное совещание.

– Шведская девочка. Четырнадцати лет. Пропала больше двух лет назад.

Херманссон молчала с тех пор, как закончила отчет о брошенном, пустом автобусе:

– Пропала прямо в центре столицы. И никого… кто бы их искал.

Казалось, они связаны. Девочка по имени Янника Педерсен и девочка, которую зовут Надя Чонкан. Связаны – и в то же время не связаны.

– Я повторю слова Свена: я этого не понимаю, как не понимаю и того, что провела несколько часов с пятнадцатилетней девочкой, матерью младенца. Мы с ней гуляли как подруги, помогали друг другу катить детскую коляску. Но эта девочка полжизни провела в туннеле под землей. Иногда продавала себя, чтобы выжить. Как долго это продолжалось, прежде чем она подурнела и постарела раньше срока?

Ты слишком молода, Херманссон.

Нельзя переживать за всех и каждого, Херманссон.

Она так не могла, не умела, до сих пор.

– Дети. Живущие как зверьки. Жизнь, о которой ни я, ни ты, Эверт, ни ты, Свен, ни все остальные в этой стране не имеют ни малейшего представления. – Марианна Херманссон посмотрела на Гренса, на Сундквиста, всплеснула руками. – И спросить не у кого. Потому что у нас нет таких детей.

*

Вечер.

Она не знала в точности, сколько времени, да и какая разница. Один час в неделю, когда нужно знать точное время, – этого достаточно, почти семеро суток до следующего раза.

Она обвела взглядом бетонное помещение.

На пустую картонную коробку, которая давно уже стояла у стены, она постелила новую скатерть в мелкую красно‑зеленую клеточку. Коробка была прочная, устойчивая, как большинство коробок из‑под продуктов, на нее можно ставить тарелки и стаканы, даже подсвечник, слишком, пожалуй, большой, но красивый.

Скатерть была чистая, она постаралась не прикасаться к ней пальцами, не оставлять яркие черные отпечатки, которые обычно ей нравились, но не на скатерти и не сейчас, не вечером, когда все должно быть красиво.

В подсвечник она осторожно воткнула длинную стеариновую свечку, теперь свеча почти догорела, на блюдце – озерца расплавленного стеарина.