Он ненавидел больницы. Он привык быть хозяином положения, решать вопросы, требующие решения, лавировать в обход идиотов, которые только путались под ногами. Но там, в Софиахеммет, он был бессилен. Ни хрена не мог сделать, только проклинал себя да сжимал ее руку, все крепче.
– Тяжелый денек? – Таксист снова пялился в зеркальце. – Наверняка все утрясется, как обычно.
– Плохо соображаешь? Заткнись!
Они свернули с Вальхаллавеген, осторожно двинулись по скользкой Уденгатан, долго стояли на светофоре, хотя была глубокая ночь и ни одного автомобиля поблизости не наблюдалось.
– Я включу радио, не возражаете?
Таксист больше не смотрел в зеркало. Он поставил крест на возможной короткой беседе и теперь одной рукой вертел настройку радио, искал среди музыкальных коммерческих каналов и прибавил звук, найдя то, что искал.
– Возражаю.
– Простите?
– Возражаю.
Когда врач ушел, Гренс потерял представление о времени, одиноко сидел возле нее на стуле, слушал дыхание аппарата, поправлял мешавшие провода. Позднее, уже после полуночи, медсестра осторожно тронула его за плечо и сообщила, что состояние вновь стабилизировалось, техника и лекарства сделали свое дело и комиссар Гренс может, стало быть, идти домой, набираться сил для завтрашнего дня. Он ушел только после того, как его заверили, что немедля известят о любом изменении, будь оно позитивным или негативным. Но опять вернулся, сказал, что отныне будет всегда находиться не более чем в двадцати минутах от Софиахеммет, и снова ушел.
На перекрестке Уденгатан и Свеавеген надо повернуть направо, шофер сбросил скорость прямо на повороте, не обращая внимания на сплошную линию, остановился перед темным зданием и выключил таксометр. Сто двадцать пять крон.
Эверт Гренс не двигался.
Он попросил отвезти его домой, но сейчас, в двух шагах от подъезда, почувствовал, что у него нет сил. Только не сюда. Не в пустоту и одиночество дома, который когда‑то был их общим жилищем, до сих пор оставался таковым.
– Приехали.
Вечер среди докторов и медсестер, которые все знают.
И он спрашивал. А они терпеливо отвечали.
На все вопросы, кроме последнего: будет ли она жить и после этого? Этот вопрос он не задавал никогда, потому что в ответ хотел слышать правду.
– Приехали, говорю.
Кто‑то уже стучал в лобовое стекло, клиент, которому куда‑то надо.
– Чего вам еще надо? У меня новый пассажир ждет.
Гренс раздраженно махнул рукой:
– Езжай.
– Куда?
– В Крунуберг. К подъезду на Бергсгатан. И помедленнее, когда будешь проезжать Васапарк.
– Учтите, это все пятьдесят.
– Хочу посмотреть, ходит ли там кто‑нибудь на лыжах.
– Да уж.
– Среди каштанов и качелей.
Таксист, не оборачиваясь, поправил зеркало:
– Я с места не сдвинусь, пока вы не расплатитесь. Во‑первых, сто двадцать пять за этот рейс. И за второй, до Бергсгатан, платите вперед.
Эверт Гренс поискал во внутреннем кармане, достал одну из служебных платежных карточек и удостоверение. Шофер недоверчиво взглянул на документ: комиссар криминальной полиции.
– Так вы полицейский?
– Помнишь, я просил тебя заткнуться?
– Да.
– Это в силе.
В здании полицейского управления было темно, как всегда между полуночью и рассветом. Кое‑где наверху огоньки – видимо, кто‑то из следователей искал поесть в буфетной или стоял на балконе, курил. Мелкие признаки жизни среди безмолвия.
Гренс вошел в длинный коридор, ведущий к его кабинету. Одна из дверей открыта, там горит свет.
Он легонько постучал по косяку, чтобы не пугать ее:
– Добрый вечер!
Херманссон сидела перед большим монитором, не глядя махнула рукой. |