– Подождите, сейчас что-нибудь зажжем.

У меня возникло подозрение, что сказал он это не столько ради Моньи, сколько ради Лауры. Он действительно весь вечер не отходил от нее, – в соответствии с объявленным Мартой разделом сестер Динар.

На столе, ближе к Нарциссу, зажглась маленькая красная лампочка. Медиум спокойно рассказал, что нам нужно делать; по его знаку мы взялись за руки, сосредоточились на Эуфемии, а он монотонным речитативом стал читать какое-то заклинание на незнакомом языке. Во всей его речи я более или менее четко разобрал только имя вызываемой Эуфемии, все остальное представляло собой череду бессмысленных, произносимых с заунывной интонацией, чуть сбивчивых слогов. Я почувствовал, как заискрились электрические разряды на руке Марты, которую я сжимал в своей ладони. Никто ничего не говорил, но я вдруг ясно понял, что Нарцисс решил использовать как медиума Марту. Глаза мало-помалу привыкли к темноте, и вскоре стало возможно разглядеть лицо Нарцисса, подсвеченное снизу красным светом, – такое освещение логично придавало ему вполне жутковатый облик. Взгляд Нарцисса впился в Марту, она задышала тяжело и хрипло. Еще дважды было произнесено имя Эуфемии, и Марта машинально повторила его. Было бы нелегко описать момент превращения, получилось все как-то быстро и достаточно естественно: у всех вдруг появилось ощущение того, что Эуфемия уже здесь, с нами. Когда она заговорила, ее голос донесся с той стороны, где сидела Марта, но не с высоты, где находился рот Марты, и голосом Марты он тоже не был. Голос был немного суховат (не похож ни на голос чревовещателя, ни на бормотание попугая), но при этом явно принадлежал человеческому существу. Голос звучал где-то рядом, и даже интонации его не показались мне незнакомыми.

– Иногда поют в старых парках, – произнес этот голос. – Кто это? Кто там, бродит cреди лилий? Здесь холодно.

(Духота в студии была невыносимая: перед началом спиритического сеанса Сусана закрыла окно.)

– Спасибо, что снова вернулась к нам, – сказал Нарцисс. – Как поживаешь, Эуфемия?

– Я не живу, и кто знает, вернусь ли еще. У меня было много одежд, одна прекрасней другой…

– Эуфемия, – требовательно произнес ее имя Нарцисс. – Ты, наверное, хочешь нам что-то сказать. Ты так быстро пришла к нам. Говори же! Факундо уже был здесь.

(Ногти Сусаны впились мне в ладонь. Решив, что она подает мне какой-то знак, я попытался ответить, сжав ее руку. Неожиданно для меня рука отозвалась резкой дрожью, почти конвульсиями. Бедная Су, ей-то зачем было влезать во все эти игрища? А с другой стороны – рука Марты: неподвижная и ледяная, словно окаменевшая.)

– У Факундо разбито лицо, – отчеканила Эуфимия. – Он мертв, да, он мертв.

– Его убил Сантос Перес, – будто по учебнику истории, произнес Нарцисс; мы все вздрогнули, словно эти слова абсолютно не вписывались в атмосферу происходящего. Но еще более резко отреагировала Эуфемия. Сначала она тяжело задышала, а затем вдруг разразилась смехом, она смеялась и смеялась, истерически, будто испуганно кудахчущая курица, и с каждым взрывом ее смеха воздух в комнате казался мне все более спертым, я уже раскаивался в том, что привел сюда Монью и Лауру, мне хотелось прекратить все это, заткнуть рот Эуфемии. Но вместе с тем происходящее мне нравилось, и мысленно я требовал от Нарцисса продолжения.

– Его убил Сантос Перес, – повторил он. – Мы все это знаем.

Смех оборвался на какой-то всхлипывающей ноте. В том месте, где рождался голос Эуфемии (рядом с головой Марты, но выше), я, кажется, на какой-то миг увидел некую полупрозрачную вязкую тень.