Восьмой класс она осилила с трудом, аттестат пестрел тройками, поставленными из жалости, не оставлять же девочку на второй год, да и в девятый класс она не собирается. Марьке выдали аттестат и поздравили с окончанием школы. Дома «поздравили» ещё раз, назвав тупицей и бестолочью, и отобрали аттестат, но Марька знала, куда его положили – в коробку из-под зефира в шоколаде, подаренную Настасье Мироном по случаю рождения внучки. Коробка, в которой дома хранились документы, до сих пор слабо пахла шоколадом. Или это ей казалось? Выждав, что называется, момент, Марька змейкой скользнула в родительскую спальню, забрала из коробки школьный аттестат и паспорт и тем же вечером сбежала из дома, прихватив узелок с вещами и найденные в комоде три рубля. Она не воровка, она отдаст, когда заработает. Вышлет почтовым переводом. А домой не вернется.

Ей повезло: до города добралась на попутке, ночь просидела на вокзале, стараясь не спать, чтобы не «покрали» документы и деньги, но всё равно уснула. Утром села в электричку до Рязани, оттуда – тоже электричкой, и тоже без билета – добралась до Москвы, благополучно отпущенная контролёрами: что с девчонки взять? В Москву она приехала голодная, невыспавшаяся и совершенно разбитая.

Городская жизнь оказалась несладкой. На работу Марьку нигде не брали, по причине её несовершеннолетия. «Восемнадцать исполнится, приходи, возьмём». А до восемнадцати ждать ещё два года, и как она их проживёт, никого не волновало.

Марька не сдавалась. Разжалобив школьную уборщицу, отмывала школьные длинные коридоры и драила туалеты, получая «зарплату» завтраками и обедами в школьной столовой (ужинов в столовой не было, школьники ужинали дома). Мыла за дворничиху подъезды; зажимая рукой нос и задерживая дыхание, вычищала мусоросборники, до рвоты наглотавшись вони и пыли. Дворничиха подарила Марьке выброшенную кем-то куртку на синтепоне и войлочные сапожки, почти новые. А шапка ей не нужна, у куртки есть капюшон. Платила дворничиха копейки, но их хватало, чтобы не умереть с голоду и как-то жить.

«Как-то жить» помогала мысль, что через два года… нет, уже через полтора – у неё будет постоянная работа и койка в общежитии. А работы в Москве многонько. Можно на стройку, или на ткацкую фабрику, а лучше всего – на хлебозавод. Весь день можно есть, сколько хочешь, и в цехах от печей тепло, – мечтала Марька, лёжа на широком подоконнике школьной раздевалки, куда её на ночь пускала школьная сторожиха. « Ты тут поглядывай, девка. Если шум какой, аль в окно полезет кто, ты кричи громче, я и прибегу».

Сторожиха, широко зевнув и перекрестив рот, уходила спать в столовую. Там тепло, да в котлах и кастрюлях наверняка что-то осталось, и хлеб остался… Марька заикнулась было, но ей было сказано: «Даже и не думай. Ещё стащишь чего, а мне отвечать». Правда, хлебом сторожиха с ней поделилась, принесла аж четыре куска.

Марька жевала медленно, стараясь не сразу глотать, чтобы растянуть удовольствие, но хлеб все равно кончился. Голод отступил, и захотелось спать. Марька плотнее закуталась в куртку и поджала под себя ноги. Из окон немилосердно дуло, а выданное сторожихой байковое одеяло Марька складывала вчетверо и стелила под спину, потому что подоконник был ледяным, на нём сдохнуть можно.

Если бы Марьке сказали, что из всех дней недели москвичи больше всего любят субботу и воскресенье, она бы удивилась: что же тут хорошего, ходишь весь день по городу как неприкаянная и мечтаешь о понедельнике, когда откроется школа и можно будет поесть горячего, и хлеба прихватить пару кусков (больше-то нельзя, больше в кармане не помещается), а подоконник в школьной раздевалке кажется утраченным раем.