Мне было уже все равно. Мое Солнце померкло и никогда больше не взойдет. Я знала это так же точно, как и то, что скоро умру. Призрак Смерти маячил надо мной, не желая отступать, он ухмылялся мне, и в полубреду я скалилась в ответ. Сейчас мы были похожи даже внешне: костлявые, изломанные фигуры в черных балахонах, скрывающих уродство не только тел, но и нутра. Я не знала, что стало с телом Дэи – рабынь и наложниц не хоронили отдельно, и лишь мысли о ней всякий раз отзывались в моем сердце болью.

   Свернувшись клубком, я тихо выла, желая поскорее умереть, но и этого мне было не дано. Лихорадка не возвращалась, но вместо неё пришел кашель, от которого в груди будто полыхал огонь, а потом я чувствовала привкус крови во рту. Кровь, кровь, кровь – в те проклятые дни она была повсюду, будто единственное доказательство того, что я все ещё жива.

   Однажды ко мне вошли прислужницы, которые помогли мне подняться и повели к купальням. За нами следовали два охранца. Увидев свое отражение в воде, больше напоминавшее тень демоницы, я дико, безудержно расхохоталась. Смех мой был настолько неестественен и ужасен, что они отшатнулись, сбившись в кучу. Когда им удалось усмирить свой страх, они рассказали, что от меня требуется.

   Спустя несколько дней Господин ожидал гостей, а я – единственная танцовщица, способная показать истинную страсть. Не успела я послать их ко всем демонам, как одна из них шепнула, что он помнит о моей просьбе и готов даровать скорую смерть, если я сумею поразить господ. Лишенная всякой возможности оборвать свою жизнь – ко мне были приставлены постоянные наблюдатели, отвечающие за меня головой и шкурой – я согласилась. Неведомо, способно ли мое измученное тело будет выдержать такое испытание, но ради избавления я была готова на все.

   Каждый день для меня начинался с расслабляющего массажа и ванн, тело натирали маслами, а волосы травами, после же я шла вспоминать, каково это – Жить. Страсть и чувственность изобразить нельзя, нельзя станцевать то, чего в тебе нет от природы. Показать подмену может каждый, но как червивый фрукт, она вызовет лишь отвращение. Должно быть поэтому Господин уповал на меня. Забитые рабыни в своем страхе могли показать гостям лишь плавные, красивые, отточенные движения. Это было все равно что любоваться на кукол в царских одеждах: красота без чувства не вызывает ответа и эмоций. Способны ли показать жизнь те, что дрожат от страха? Научить танцевать можно каждого, но оживить танец способны единицы.

   Я все свое время превратила в движение, но понимала, что у меня ничего не получится. Дело было даже не в том, что я едва держалась на ногах: у меня будто открылось второе дыхание. Вечером я падала замертво, но до этого – танцевала, танцевала и танцевала. Некогда чувственные, полные влечения движения, вызывали лишь жалкую усмешку на моих губах. Я понимала, что быстрой смерти мне не видать, и от этого впадала в отчаяние – снова и снова, но все же не сдавалась.

   Мне в голову приходили все более странные видения. Я жалела о том, что в своем полузабытьи, в подземелье, не разорвала себе зубами запястья. После того, как меня полумертвую вытащили оттуда, за мной постоянно следили, и я понимала, что Господин все ещё не натешился. Что он собирается делать с наложницей тоньше тростинки, от красоты которой ничего не осталось и кашляющей кровью, я не знала. Разве что бросит диким зверям, на потеху.

   В день перед выступлением наряд мне предстояло сделать самой. Мне принесли несколько узорчатых лент и тончайшую, полупрозрачную накидку, украшения. Все кроваво-красного цвета. Одевшись, я глядела на свое отражение в воде и думала о том, что для умирающей выгляжу более чем сносно. Постоянные притирки вернули показной блеск длинным тяжелым волосам, сверкающие от лихорадки глаза выделялись на бледном лице. Отягощенные браслетами кисти казались ещё тоньше, капли рубинов на острых ключицах выглядели, как кровь.