В моей жизни больше не было цели. Ни моя смерть, ни смерть Господина не вернула бы Дэю и те месяцы, что были у нас с ней. Снова закашлявшись, я судорожно сглотнула, чувствуя вкус крови и поняла, что из этого танца путь мне всего один – в темноту и холод. Ноги меня держали с трудом, приходилось опираться о стены, чтобы идти. Я скоро умру, но как это произойдет? Быстро, как он обещал – если все получится, или в хрипах, боли и агонии, на рваных подстилках? Я проверяла ленты на прочность и знала, что ими вполне можно задушиться. Хватит ли у меня сил сделать это во время представления, и что я буду показывать? От меня ждали чего-то невероятного.

   Я покорно следовала за прислужниками узкими полутемными коридорами в благоухающий яркими цветочными ароматами сад, где под открытым небом Господин всегда принимал гостей. Мне вспоминалось, как мы с Дэей вместе часами бродили по нему, беседуя обо всем. Она рассказывала мне о своем мире, я ей – о своем. В её рассказах всегда была надежда, в моих – обреченная ярость.

   Россыпи звезд на черном небе казались прекрасными и далекими, и мне хотелось верить, что Дэя где-то среди них, дожидается меня, чтобы никогда больше не расставаться. Я не видела лиц собравшихся: пелена перед глазами, уводящая в зыбкое марево полузабытья, ясно говорила о том, что уходят последние часы моей жизни. Дышать становилось все труднее, грудь будто обжигало огнем. В последние дни я сделала все от меня зависящее, чтобы заслужить смерть, но теперь силы покидали меня. С каждым мгновением, с каждым вздохом я все больше уходила за грань.

   Дожидаясь своей очереди под зорким взглядом прислужников, я сидела и смотрела на танцующих рабынь. Наложниц, которыми пользовался, он не позволил бы танцевать перед гостями. Возможно, Господин исполнит свое обещание, но нужна ли мне его подачка? Мысли путались, я терялась в них и теряла себя. Зачем я здесь?

   Женщины двигались плавно, единым ярким пятном, подчиняясь заданному ритму, призывно изгибались – отточенные, выверенные движения, принятые нести в себе чувственность, но по сути являющиеся лишь застывшим слепком с неё. Перебирающую струны девушку я не могла признать: она была с головы до ног закутана в одежды – так, что были видны лишь глаза. Поговаривали, что у Господина появилась новая любимая игрушка. Возможно, это была она.

   Когда настало моё время, я с трудом поднялась на ноги и при первых звуках музыки замерла. Я словно чувствовала обращенные на себе взгляды, но не двинулась с места до тех пор, пока среди гостей не пронесся ропот, а музыка резко не оборвалась. Рабыня или наложница перестала играть, подчиняясь жесту Господина. Я стояла с закрытыми глазами, но уловила за спиной движение. Перед смертью обостряются все чувства, которые даны человеку от рождения – как последний всплеск жизни. В миг, когда руки прислужников сомкнулись бы на моих плечах, я резким движением ушла в сторону, переходя в безмолвный танец, лишенный слуха и голоса.

   Для тех, кто танцевал хотя бы раз в жизни, известно, что музыка – его неотъемлемая часть: она задает тон, ритм, настроение, ведет за собой, бросая в резких рывках или плавно покачивая на волнах уводящей из жизни чувственности. Танец – это жизнь и смерть, слитые воедино, но в моем случае все было иначе. Я отсекла первую, оставив лишь ледяной холод подступающей темноты. Я не могла показать жизнь, и полностью отдалась тому, что рваными рывками сердца сейчас билось во мне. Мир окончательно утратил очертания, тьма была повсюду, и я двигалась в ней – наощупь, подчиняясь внутреннему ритму, пульсации и шороху длинных лент, стекающих с моих запястий кровавыми полосами.