Величайший день ее жизни.

Он был бы таким, если бы…

Если бы что? Если бы Гордон посторонился, дал Призраку промчаться? Но она не в силах винить его в этом.

Если бы она не купила у таксиста перцовую жидкость? Возможно. Но, даже не будь при ней баллончика, она все равно напала бы на Призрака. Она же искренне полагала, что этот человек собирается всадить пулю в голову Гордона. А какая жена в подобных обстоятельствах не бросилась бы защищать мужа?

Именно так она и скажет тому, кто придет ее арестовывать, хотя она и сомневается, что это поможет делу. Факт остается фактом: она напала на сотрудника «Дней», и за это их с Гордоном лишат счета в магазине. Навсегда изгонят отсюда… И все же Линде это почему‑то безразлично. Ей безразлично, что придется как‑то объяснять Марджи, Пэт и Белле, почему они с Гордоном больше никогда не отправятся в «Дни» (может, она и сочинит какую‑нибудь небылицу, а может, нет). Ей безразлично, что им с Гордоном, вероятно, придется переехать на другую улицу, в другое предместье, даже в другой город, чтобы избавиться от многозначительных взглядов и недобрых намеков и замечаний со стороны всяких знакомых и соседей. Все это не имеет никакого значения. Единственное, что имеет значение, – это мужчина, лежащий перед ней на полу, мужчина в очках, с соломенными волосами и детским лицом, мужчина, который пришел ей на помощь в «Музыкальных инструментах Третьего мира», появился как раз в тот миг, когда она нуждалась в нем, и который, в свой черед, только что нуждался в ее защите и эту защиту получал.

Гордон снова издает стон и шевелится. Он открывает глаза, моргает и смотрит на нее. Сфокусировав взгляд на ее лице, улыбается.

– Значит, я не умер? – каркающим голосом спрашивает он.

– Еще нет, – отвечает Линда. – Но как только мы вернемся домой, я тебя убью.

Ему требуется секунда или две, чтобы понять: это шутка.

37

Христос на Кресте:  во время распятия на Кресте Христос заговаривал семь раз

14.24

Боли нет.

Вначале это простая констатация факта. Несмотря на то, что в брюшной полости Эдгара дыра величиной с теннисный мяч, все, что он чувствует, – это жуткий, неестественный холод, морозное жжение, какое бывает от соприкосновения со льдом. Его дыхание стеснено, но – чудо из чудес – боли нет.

Боли нет. И, продолжая толкать тележку из «Часов» в «Канцелярские принадлежности», из «Канцелярских принадлежностей» в «Газеты и периодические издания», чувствуя, как покалывающий остриями иголок холод поднимается выше, в грудь, Эдгар старается не думать о том ущербе, который нанесен его телу, о том, какая его часть погублена безвозвратно. Он старается не обращать внимания на темное пятно, выступившее на его поясе брюк и стекающее вниз, к паху. И самое главное, он старается не обращать внимания на рану, ее кровавые края с налипшими обрывками рубашки, хотя не смотреть очень трудно. Ведь это – он. Это – его растерзанная плоть. А то желто‑розовое, что выпирает из раны и поблескивает, – один из его внутренних органов, которых он сам никогда не должен бы видеть.

Он почти не замечает людей, расступающихся перед ним, глядящих на него с недоумением и ужасом. Он почти не замечает вздохов и возгласов, раздающихся вокруг него по пути. Сейчас самое главное – это то, что боли нет.

И вдруг – боль есть'. И Эдгар шатается от одной мысли, что этого не должно быть. Кажется, будто кто‑то запустил руку ему во внутренности и намотал его кишки на свой кулак. Ноги заплетаются. Он едва не падает, но вовремя выпрямляется – его спасают собственные руки, вцепившиеся в ручку тележки.