|
Разумеется, это не значило, что она хоть в чем-то простила Грэма, или испытывала к нему симпатию, или даже «поняла его точку зрения» — то, к чему ее иногда подталкивали наиболее тряпичные или же наиболее лояльные ее подруги. Вдобавок те же подруги в приливе наибольшей смелости намекали, что ей просто не повезло, что определенный процент браков всегда распадается, и тут нет ничьей вины, что так уж устроен мир. Им она отвечала: «Я еще здесь. Элис еще здесь. Дом еще здесь. Даже машина еще здесь. Ничего не случилось, кроме того, что Грэм сбежал». Это бесцветное изложение фактов обычно направляло их на ложный след. «Так ты… ну, ты позволишь ему вернуться, если… если…» «Конечно, нет. Об этом и речи быть не может». И она была более, чем серьезна. Когда она думала о Грэме теперь, он представлялся ей в двух видах. Во-первых, таким, каким приподнимался над ней, когда они занимались любовью в ночь на восьмую годовщину их брака. В юбилейные ночи она всегда позволяла Грэму не гасить свет. Он скорчился над ней, работая в не слишком увлеченном темпе, который, впрочем, казалось, его вполне удовлетворял, когда она поймала его на том, что он смотрел на ее груди. Само по себе никаких возражений это не вызывало — ведь поэтому (отчасти) она и разрешила ему не гасить свет. Но то, как он смотрел на них… В его глазах она уловила не то чтобы отвращение и не отсутствие интереса. Нет, нечто куда более оскорбительное: в них наличествовала искорка интереса, смутно благожелательная, но унизительно слабая. Она видела такое выражение и прежде. Выражение покупателя в супермаркете, которому ничего из морозильника не требуется, но он все-таки быстро и ритуально заглядывает в него. После этого в их свадебные годовщины Барбара ставила ультиматум: либо они оставляют свет и читают, либо гасят его и занимаются любовью. Что именно, ей безразлично, дала она понять. И в заключительные годы они все чаще оставляли свет гореть. Во-вторых, Грэм представлялся ей тоже на коленях, но только полуизвернувшись — на лестнице. Сколько лет назад? Она не помнила. Его левое колено было на ступеньку выше правого колена, его зад выпячивался. Он поднялся по лестнице примерно на треть, в одной руке держа пластмассовую желтую щетку, а в другой — такой же совок. Он закончил одну ступеньку и поднялся к следующей. Он помогал ей, потому что были каникулы, а она устала. Она поглядела вверх на его выпученный зад, на желтую щетку, деловито егозящую по ковровой дорожке, и прошла дальше в гостиную. Минуты через две она вернулась в прихожую. Ему оставалась последняя ступенька. Когда он добрался до площадки, то повернулся — первоклассник, ожидающий, что его домашнее задание украсит золотая звезда. «Если начать сверху, — сказала она только, — и спускаться, тогда вся пыль сметается вниз». Бога ради, он же был университетским преподавателем, то есть считался очень умным, ведь так? И, извернувшись, глядя через плечо, он бросил на нее еще один взгляд маленького школьника. Я не виноват, я накакал в штанишки, Я НЕ ВИНОВАТ. Не ругай меня. Он выглядел (она подыскала подходящее школьное слово) таким СОРНЯЧКОВЫМ, «Билл и Бен из Цветочного Горшка», — подумала она, — а между ними, деревянно постукивающими на своих нитках, — Маленькая Сорнячка. «Привет, Сорня-а-а-ачка», — приветствовали друг друга ее школьные товарки. И в ту минуту она чуть было так не сказала. Тем временем Грэм дома достал курицу из морозильника. Он выдавил птицу из ее полиэтиленового пакета и положил на разделочную доску. Затем взял ее за крылья и энергично встряхнул. Из широкой дыры между ножками выпал мешочек с потрошками, и Грэм пробормотал: — Это мальчик. |
