Но что толку в этих прекрасных мечтаниях, если над моим будущим социальным романом собрались такие же тучи, как и над историческим!

А ведь я взялся за дело с присущей мне основательностью. Тот, кто большую часть жизни классифицировал древние черепки, так привыкает к этому занятию, что дышать не может без какой-нибудь системы. Первым делом я отбраковал те темы, которые мне решительно не подходили. Мое мнение о любви вам уже известно. Так же обстоит дело и с юмором, я начисто лишен этого чувства. С виду я улыбчив, но в глубине души склонен к меланхолии и скрываю это лишь потому, что люди не любят постных лиц, я же, в свою очередь, не люблю быть обузой для окружающих. Посему я выдавливаю из себя улыбку, когда приходится выслушать плохой анекдот, но от писателей-юмористов стараюсь держаться подальше. Жизнь — серьезная штука, шутки над нею неуместны. К Миксату, скажем, у меня душа не лежит: он даже смерть ни в грош не ставит. Или взять, к примеру, Анатоля Франса; я так и не смог одолеть его романа, но от одной попытки у меня неделю разламывалась голова. Уму непостижимо, как такой талантливый и к тому же образованный человек — он ведь даже в археологии знает толк, — которому сам бог велел строить храмы и ваять колоссов, позволяет себе пробавляться детскими каракулями на стенах домов.

Нет, я не надену дурацкого колпака, это уж точно. Писателю не пристало быть шутом при Его Величестве Народе, он призван быть его апостолом и пророком. Смеяться люди умеют и сами, они легкомысленны и поверхностны по природе своей; их нужно учить смотреть на вещи глубоко и серьезно. Примером в этом отношении могут послужить великие скандинавы. Я предпочитаю всем остальным Кнута Гамсуна, великого психолога, в котором угадываю брата по духу. От одного звука этого имени перед глазами у меня встает такая картина: длинношеяя гагара сидит, нахохлившись, на туманной отмели Ньюфаундленда и, стиснув клюв, угрюмо созерцает серые хлопья пены. Проходит час за часом, а она все не двигается с места, и ни одно перышко не шелохнется в ее оперении. Внезапно дрожь проходит по длинной шее. Ага, думает человек, сейчас она наконец схватит рыбу, которую подстерегала так долго. Ан нет: до сих пор она созерцала пену, склонив голову вправо, а теперь склонит ее влево. Тем временем наступает вечер, опускается туман, он, того и гляди, скроет необыкновенную птицу, и никто никогда не узнает, что она, черт побери, хотела всем этим сказать.

Этот северный туман уже начал окутывать и нашу литературу, пока еще, впрочем, не слишком густо. Призрак романтики в духе Йокаи все время мелькает то здесь, то там блуждающим огоньком. Человек я вообще-то скромный, но у меня есть серьезные основания видеть тут свою миссию. Венгерский Гоголь уже имеется в наличии, венгерский Анатоль Франс — тоже, ну а я стану венгерским Кнутом Гамсуном. (Только не гагарой, а пеликаном, применительно к нашим условиям.)

Будь ты хоть гагарой, хоть пеликаном, но какой-никакой сюжет все же должен мелькать в словесной пене, чтобы, по крайней мере, видимость была, будто есть, что вылавливать. Сом не клюнет — не беда, зато лещ обеспечен. Не так уж это и трудно. Нужно только раскрыть пошире глаза и протянуть руку, ведь вокруг нас — сплошные сюжеты. К примеру: ветер задул свечу в руке у дворника, и тот, обознавшись в темноте, обозвал старым ослом собственного домохозяина за то, что тот чересчур громко звонит.