|
Были и часы, которых недоставало, чтобы обнять ее снова, «ты мой ангел и моя потеря, если находишься рядом, я достигаю божественного экстаза, а стоит тебе исчезнуть, как тут же словно спускаюсь в ад, - так вот оно какое, твое, Элиза, превосходство надо мною? И не разговаривай со мною ни утром, ни вечером, потому что я лишь живу этим сегодняшним мигом, в котором оказываюсь снова, попадая в бесконечную ночь твоих темных глаз». Пропитанная романами мисс Розы и начитавшись романтических поэтов, чьи произведения знала наизусть, девушка терялась в граничащем с безумием наслаждении ощущать себя ослепительной, точно богиня, и совершенно не отдавать себе отчета в каком-то несоответствии между этими восторженными речами и реальной личностью, скрывающейся за именем Хоакин Андьета. В этих письмах молодой человек становился идеальным любовником, способным описать свою страсть с таким ангельским придыханием, что исчезали всякие вина и страх, позволяя сделать шаг на пути совершенного восхваления человеческих чувств. Ранее никто и никогда не любил друг друга подобным способом; оба настолько выделялись среди прочих смертных своей неподражаемой страстью, о чем сообщал в своих письмах Хоакин, а она этому верила. Однако сама занималась любовью поспешно и жадно, совсем не принимая во внимание никакой соблазн, и делала все так, словно поддавалась дурной привычке, терзаемая чувством вины. У молодого человека не было времени ни лучше узнать тело девушки, ни изучить свое собственное, над ним довлело скорое желание выведать тайну. Мужчине казалось, что времени им не хватит никогда, несмотря на успокаивающие слова Элизы. А говорила она о том, что ночью сюда никто не придет, что семья Соммерс спит под хмельком, и даже Мама Фрезия отдыхает в своей хижине в глубине патио, а остальные комнаты домашней прислуги – все располагались на мансарде. Природный инстинкт разбудил в девушке смелость обнаружить многообразные возможности доставлять удовольствие, но вскоре научилась и обуздывать свои желания. Ее инициатива, проявляемая в любовных играх, заставляла Хоакина держаться начеку, оценивать себя критически, ранить либо ставить под угрозу собственное мужество. Худшие подозрения все никак не отпускали молодого человека, ведь не мог себе и представить такую естественную чувственность, имеющуюся у шестнадцатилетней девушки, чье единственное жизненное пространство заключалось, пожалуй, лишь в стенах дома. Что ухудшало ситуацию, так это страх забеременеть, ведь ни один из двоих не знал, как ее избежать. Хоакин смутно понимал весь механизм оплодотворения и полагал, что все получится, если оттянуть время, хотя это удавалось и не всегда. Также отдавал себе отчет в испуге Элизы, но не знал, как утешить девушку и вместо того, чтобы попытаться, немедленно спрятался за свою роль духовного наставника, в образе которого он чувствовал себя вполне уверенно. В то время как она страстно желала ласк со стороны этого мужчины или, по меньшей мере, чуть передохнуть на плече возлюбленного, сам он почему-то изолировался и в спешке оделся. А оставшееся у обоих драгоценное время потратил на весьма запутанные новые аргументы для всё тех же самых мыслей о политике, уже повторенных примерно раз сто. От этих объятий Элиза впадала в жар, но так и не осмеливалась допускать его в самые сокровенные места собственного сознания, потому что приравнивала подобную вещь к обсуждению любовного пыла. Вот тогда и попала в ловушку сострадания к своему любовнику и принесения тому извинений, думая о том, что если бы нашлось больше времени и более безопасное место, занятия любовью прошли бы куда лучше. Гораздо лучше, нежели, как теперь, отдельными скачками, но это случилось уже позже, когда они, в основном, придумывали то, чего так и не было, и мечтали ночами, что, возможно, могло бы случиться, окажись они вдвоем в комнате со шкафами в следующий раз.
С той же серьезностью, что она совершала любое из своих действий, Элиза дала себе задание идеализировать своего возлюбленного вплоть до превращения последнего в навязчивую идею. |
