Я считала кольца у нее на руках и могла играть с цепочками, которые она носила на шее, пока она задумчиво не отталкивала меня.

— Не надо, Флоренс.

В воскресенье утром мы завтракали на кухне в нижнем этаже. Там были английские газеты и журналы, и мы их читали за завтраком. Иногда она приглашала гостей на ленч, и я помогала ей готовить. Я мелко-мелко нарезала петрушку, как это делал отец, и краснела, когда Джулия меня хвалила.

Мне так хотелось, чтобы она полюбила меня. Я старалась не вертеться во сне, чтобы горничной было легко убирать постель утром. Я мыла ванну после того, как пользовалась ею, и споласкивала раковину, почистив зубы. Обычно в субботу, когда я была у нее, она готовила два подноса с ужином, и мы ели, сидя у нее на кровати, смотрели телевизор допоздна, пока на экране не появлялся святой отец, чтобы на ночь сказать ласковые слова. Я делала вид, что засыпаю прямо у нее на постели, а она трясла меня за плечо и говорила:

— Флоренс, марш в постель! Пора спать!

Я хотела спать вместе с ней, но она заставляла меня вставать с кровати и идти к себе.

— Давай, давай! — говорила она. — Встретимся за завтраком.

Мы частенько гуляли с ней в парке, где Джулия говорила, как называется то или иное дерево, и показывала мне форму их листьев. Мы кормили уток и лебедей в Кенсингтоне. Я кормила уток, а Джулия лебедей. Они тянулись прямо к ее рукам и осторожно брали хлеб. Во время этих прогулок она надевала старую кожаную куртку, которая делала ее похожей на дворника.

— Твоя тетка — необыкновенная женщина, — говорили мне ее друзья, когда я подросла.

В весенние вечера, когда небо было таким светлым, за ней иногда заезжал молодой человек на спортивной машине. Горничная, миссис Смит, оставалась со мной, пока не возвращалась Джулия. Я рассказывала ей о Париже.

— Ничего себе, за тобой присматривает вьетнамец! — говорила миссис Смит.

— А я ем оливки! — добавляла я.

— Терпеть их не могу, — продолжала миссис Смит.

Дом был полон Джулией: дело было не только в крошечных фигурках из Дрездена или в странных картинках, которые она коллекционировала. На них были изображены мрачноватые пейзажи и вулканы. Просто везде были ее вещи! Накидки и пальто внизу, в холле, рядом с ними висели фетровые шляпки, вечерние сумочки, перчатки; на столе брошены шали. На диване неожиданно появлялись кружевные подушки из ее спальни. Хрустальные бусы она любила оставлять в чаше на маленьком столике в гостиной.

Мне нравилось сидеть и перебирать гладкие прозрачные шарики. Я знала, что мне не позволено надевать на себя бусы, поэтому я просто играла ими. На их поверхности блуждали серые тени и мелькали белые огоньки. Я смотрела на тетушку через самую большую и гладкую бусину. В камине пылал огонь, и она, сидя рядом со мной, читала.

— Я хочу помнить это всегда, — сказала вдруг я.

Джулия странно посмотрела на меня. Она сидела так тихо, и мне показалось, что дыхания ее не слышно, а глаза застыли.

— Что случилось? — спросила я ее. Я была испугана.

— Ничего, — ответила Джулия.

У меня сильно забилось сердце. Я встала и пошла на кухню за печеньем.

Мне не нравилось, когда приходил Тревор Блейк, крупный и шумный мужчина. Когда он снимал пальто в прихожей, то все начинало валиться с полок. Его перчатки поражали своими размерами. У него была старая машина. Он вовсе не выглядел таким приятным, как мужчина, приезжавший на спортивном автомобиле. У него был гулкий голос. Когда он стоял внизу и кричал: «Джулия!» в доме раздавалось громкое эхо.

Тревор Блейк появился, когда мне было тринадцать. Но, наверное, он существовал и раньше, потому что я его узнала на фотографиях.