Он знал генералов и маршалов, голосовал за консерваторов и ходил обедать с политиками из палаты общин. Он мог спеть, в молодости даже слыл актером, это было до войны. Теперь он занимался рекламой; используя свой голос, успешно продавал питание для кошек, шоколадки, а также машинное масло. На бархатном воротнике его пальто было полно перхоти, он носил твидовые пиджаки с каким-то собачьим запахом. Он был очень привязан к Джулии.

Я не понимала, что он ей нравился. После нескольких его посещений мы поехали на уик-энд в его загородный дом. У въезда стояли столбы с орлами. Фасад был выдержан в дворцовом стиле. Земельных угодий мало, и не выплачен налог на наследство. У него было двое сыновей, они постреливали птиц и пили виски. Говорили также о бывшей жене, Дейзи, которая удрала, как рассказал мне один из его сынков, много лет назад. В доме можно было замерзнуть. После ужина в наши постели клали бутылки с горячей водой. На ночных столиках стояли термосы и коробочка с печеньем.

Джулия спала в его комнате, но они полагали, что я пребываю на этот счет в полном неведении. Ее сумку ставили в комнату с розочками на обоях, однажды она позвала меня туда, чтобы побеседовать перед ужином. Она просила меня, чтобы я хорошо относилась к Тревору, не грубила ему и не дулась. Но я видела ее банную перчатку у него в ванной, там же стоял ее флакон с косметическим молочком. Меня привели в их спальню его сынки, чтобы показать пошлые гравюры мужчин и женщин, развлекавшихся друг с другом и одетых в наряды XVIII столетия. Папа и Мишель давно просветили меня насчет секса, поэтому гравюры меня совсем не смутили, но стало неприятно, когда я увидела банную перчатку и косметическое молочко.

Тревор Блейк называл меня «маленькой француженкой».

— Я же не француженка, почему он меня так называет? — спросила я у Джулии.

— Потому что твоя мать была француженкой, — ответила она.

Я рассказала отцу и Мишелю о том, какой ужасный этот Тревор Блейк, надеясь, что они смогут спасти от него Джулию. Отец, вероятно, что-то сказал ей невпопад, потому что она позвонила мне из Лондона и была в ярости.

— Если тебе что-то не нравится в Треворе, ты должна была поговорить со мной, а не с отцом. Он к этому не имеет никакого отношения.

Я подумала, что после этого происшествия она больше не захочет видеть меня в Лондоне. Но спустя несколько недель отец вручил мне билет до Лондона и отвез в аэропорт. Когда я приземлилась, Джулия крепко обняла меня.

— Ты ни в чем не виновата, девочка, ты просто ревнуешь меня, — сказала она.

— Почему? — спросила я, стараясь не акцентировать на этом внимание так, как иногда старались делать отец и Мишель. Но мне было трудно притворяться. Да, я ее ревновала! Это значило, что я влюбилась в нее, это было болезненное, неестественное чувство.

Когда мы приехали домой, я все ждала, когда же прибудет Тревор и начнет, как всегда, орать и звать Джулию. Я вздрагивала всякий раз, когда слышала звуки проезжающей по улице машины, но Джулия объявила мне:

— На сей раз он не приедет, иначе всем будет очень неловко…

— Что мы будем делать сегодня? — спросила я ее.

— Мы можем посмотреть телевизор и поужинать в моей комнате, как делали это, когда ты была еще малышкой, — был ее ответ. Мне в это время уже исполнилось четырнадцать.

Я чувствовала, что испортила ей уик-энд, и на следующее утро мне не хотелось вставать. Она пробовала меня поднять сначала в десять, потом в одиннадцать. Я не двигалась. Мне было стыдно, я очень злилась и хотела очутиться в Париже. Чуть позже прибыл доктор Эмери.