– Ну да. Она нас просто‑напросто заживо жжет. И что же, прислушался ареопаг к королевской воле?

– А как же! Они всегда поперву друг перед другом заигрывают. Однако слушай! Он может, если ему угодно, соблюдать обеты, данные им в твердой памяти и совершенно добровольно. Строгость и воздержание ему зачтутся: не здесь, так там. Но он теряет право служить мессу, исповедовать, поскольку нечист перед Создателем, и быть исповедуемым самому, дабы жил со своими грехами, и нес их тяжесть, не перекладывая ее на чужие плечи. Также не смеет он входить в храм Господень и ступать на освященную землю, покуда церковь не удостоверится в полноте его раскаяния и не дарует ему прощения. Ежели же таковое прощение последует после его смерти, до той поры надлежит ему покоиться вне пределов церковной ограды. Сняли с него перстень с галькой. Повезло приятелю Уриену, что он тощий; заплыл бы пальчик жиром, так отрубили бы с пальчиком. И то было сказано, что церковь милостива. «Он не камень, – сказано ему, – он – трещина в камне».

– Интердикт! – выдохнула Аранта. – Каково?! Король простил, а церковь – не прощает. Одним братниным словом держится. Одному – коврижки, а другому – шишки. Поневоле начинаешь уважать Клемента Брогау. Ну что ж, пускай побудет господин инквизитор и в нашей шкуре.

– К вопросу о наших шкурах, – продолжил Кеннет с набитым ртом. – Разумеется, настали черные дни для верных дому Баккара. Однако пока суд да дело, цареубийства и кары на цареубийц, наши с тобой имена и приметы никто по площадям не выкликает. Канули, как в воду – ой, прости! – и ладно.

– А я не поняла, – вновь раздался из‑за его спины вредный голосок Грандиозы, – за которого из них вы больше переживаете?

Медленно‑медленно, словно преодолевая сопротивление среды, Аранта повернула голову. Фраза выползла, словно змея изо рта:

– Я любила Рэндалла Баккара.

В этот миг перед ее внутренним взором действительно вставали зеленые поля и белые дороги, и Рэндалл: прекрасный, молодой, двадцативосьмилетний. Не тот, из королевской ложи, белое лицо вполоборота, неподвижная рука на подлокотнике кресла.

– Мы знали их обоих, – укоризненно сказал Кеннет. – И вот что… Анеля, принеси‑ка Аранте воды.

Анелька, уже разобравшаяся насчет урожденного дворянства, дернула острым плечиком и напомнила, что она тут не горничная.

– Пожалуйста, – прорычал Кеннет. Волшебное слово оказало волшебное действие. Грандиоза поднялась и удалилась, немузыкально заведя: «Топором выруба‑а‑ала полынь…»

– Будь он проклят, – сказала Аранта, все еще пребывая мыслями там, в прежних годах, где трава по пояс, по грудь в росе. – Пусть будет проклят на одиночество, презрение, смерть и забвение после смерти. Небеса не слышат меня, потому что я ведьма, но пусть услышит земля, по которой я хожу, частица которой я есть и в которую лягу, когда выйдет мой срок. Король простил, церковь наказала, а я – найду и убью. Вы оба свободны. Я возвращаюсь в Констанцу.

«Топором вырубала полы‑ы‑ынь…» – мстительно выводила с берега Грандиоза.

– Да нет его в Констанце, – нехотя выговорил Кеннет. – Клемент дал ему эскорт, чертовски похожий на конвой, и наш злодей в единые сутки покинул столицу. Дабы не смущать подданных присутствием цареубийцы у подножия трона. И никуда ты одна не пойдешь. Во всяком случае теперь, пока у тебя в глазах один пепел. Я предпочитаю следовать за тобой, когда ты рассуждаешь, а не бесишься. Месть – слово пустое. Оно выдохнется прежде, чем ты пройдешь половину пути.

– А с королевскими детьми что? – спросила Аранта, переждав немного.