— Может, ты и прав, — нехотя согласился Александр. — Народу и в самом деле не до них. Он уважает царскую власть и не склонен бунтовать. Они хотят силою подвигнуть его к бунту.

   — Да, жизнь ещё не устроилась, не устоялась. Но придёт время и ты сам заговоришь о конституции. Она словно громоотвод разрядит возникающее в империи напряжение. Оно растёт, ты сам видишь это.

   — Вижу, — со вздохом согласился Александр. — Хотел быть добрым, да не получается.

   — Скажи лучше — не дают...

   — И это есть. Против рожна не попрёшь...

   — Эх, брат! Крив твой рожон. Чуть поднапрут, он и сломается...

   — Не скажи. Дворянство всё ещё ведущая сила в России...

   — И гнездо для заговоров. Они доселе не могут простить тебе отмену крепостного права...

   — Знаю. Но знаю и то, что в его среде становится всё больше благомыслящих людей. Они меня не предадут: поняли, что рабство пагуба, что так дальше жить нельзя.

   — Я внимательно слежу за настроениями в дворянской среде, — Константин, по-видимому, решил высказаться до конца, раз тому благоприятствовал случай, — и вот что я тебе скажу: всё больше и больше тех благомыслящих людей, о которых ты заговорил, понимают необходимость кардинальных реформ в государственном управлении. И прежде всего необходимость замены самодержавия конституционной монархией.

   — Может быть, может быть, — вяло проговорил Александр. Было видно, что стезя, на которую вступил разговор, ему неприятна. Константин поднялся.

   — Трепов-то. Унаследовал батюшкино свирепство. Ты мне глаза открыл.

Глава седьмая

...ВЕЗДЕ ЛОЖЬ, ЛОЖЬ НА ЛЖИ

...По существу везде ложь, ложь на лжи.

Между тем кровь льётся и страдают и

гибнут бедные жертвы этой легкомысленной

игры разных честолюбий и самолюбий.

Возмутительно, отвратительно, что я никого

не вижу, который бы о них думал и за них

чувствовал, без личной позы или личного интереса,

или лично задетого самолюбия (подчёркнуто

в оригинале. — Р.Г.). Говорят о сербах,

черногорцах, болгарах, единоплеменниках

и единоверцах, собирают даяния, готовят корпию,

бранят турок, Англию или Австрию —

везде мне видится и слышится: мы, а не они.

Катя ждала порфироносного возлюбленного и отца своих детей. Комната была не очень большой. Более всего места занимал в ней альков. Небольшой изящный столик на гнутых ножках был придвинут к стене. Возле него стояли два кресла. Единственное украшение — небольшая копия рубенсовой «Вакханалии» — висело на противоположной стене. Это торжество пышной плоти удручало Катю. Ей казалось, что её повелитель тяготеет к столь пышным розовым формам вакханок. Она ревновала и однажды попросила перевесить картину куда-нибудь в прихожую.

   — Глупенькая, — возразил Александр, — ни одна из них не может сравниться с тобою. Они грубы, а ты само изящество, совершенней тебя я не знаю никого.

Катя попеременно пересаживалась с кресла на кресло, потом осторожно сдвинув край портьеры, приникала к краю окна. Там, за окном, дремала Дворцовая площадь и изредка двигались люди-тени, ещё реже тени-экипажи.