— Вся Россия негодует, гневается, готова растерзать террористов.

   — Знаю, читал, докладывают. В том-то и дикость: жалкая кучка негодяев и убийц сотрясает всю империю.

   — Мы их найдём и покараем.

   — Ну-ну, — саркастически бросил Александр.

Хоронили убитых солдат. Везли одиннадцать гробов.

Во главе процессии шёл император с поднятой головой.

Глава восемнадцатая

СО СВЯТЫМИ УПОКОЙ

...Мне хочется бежать людей. Я чувствую,

что правительственное дело идёт ошибочной

колеёй, идёт под знаменем идей,

утративших значение и силу, идёт не к

лучшему, а к кризису, которого исход неизвестен.

Но я сам часть этого правительства. На меня

ложится нравственная ответственность.

Я принимаю на себя ношу солидарности с

людьми, коих мнений не разделяю, коих пути —

не мои пути, коих цели — не мои цели.

Для чего же я с ними?

Озираюсь, думаю, соображаю и остаюсь...

Я ещё должен оставаться.

— Что это? — прошелестела Мария Александровна, когда пол в её опочивальне заходил ходуном.

Дежурная сестра милосердия и фрейлина, безотлучно находившаяся при ней, испуганно вздрогнули. Они не успели ответить, как свет в опочивальне померк.

Императрица погрузилась в забытье, и паника во дворце обошла её стороной. Она так и не узнала про взрыв, ей было не до того. Припадки удушья погружали её в беспамятство. Грудная жаба жестоко терзала её. Порою ей слышались голоса близких и губы беззвучно слагали их имена. Саша... Вова... Серёжа... Маша...

Никто не отзывался. По большей части никого из них не было рядом. Нет, их нельзя было обвинить в бесчувствии. Удручало сознание собственной беспомощности: мать была обречена.

Никто из них до конца не мог смириться с надвигающимся полновластием Долгоруковой, с тем, что она уже заняла место их матери, императрицы. Они опасались и ждали неизбежного финала: полного торжества отцовой пассии.

Про себя они называли её только так: пассия. Слово было ядовито, в нём звучало что-то змеиное, извивающее, жалящее. Подрастали и трое детей Долгоруковой — отец уделял им всё больше внимания, как обычно любимцам-младшеньким. Он непременно узаконит их, и что будет тогда?

Вот эта возникшая и всё более обострявшаяся неловкость меж Александром и старшими детьми — законными, полноправными — удручала. Можно было, разумеется, делать вид, что ничего не происходит, что ничего не поколеблено. Но нет: атмосфера во дворце становилась всё тревожней, да и в других дворцах тоже.

Напряжённость нагнеталась слухами. Кроме явленных покушений были покушения, рождённые молвой, слухами. Они разрастались и множились. Сон разума рождал чудовищ. Французский дипломат Мельхиор де Вогюэ писал тогда: «Пережившие эти дни могут засвидетельствовать, что нет слов для описания ужаса и растерянности всех слоёв общества. Говорили, что девятнадцатого февраля в годовщину отмены крепостного права будут совершены взрывы в разных частях Петербурга, называли и улицы, где эти взрывы произойдут; многие семьи меняли квартиры; другие уезжали из города. Полиция, сознавая свою беспомощность, теряла голову; государственный аппарат действовал лишь рефлекторно. Общество чувствовало это, жаждало перестройки власти по-новому и надеялось на спасителя».

Спасителем виделся Лорис-Меликов. Он действовал разумно и решительно. После взрыва в Зимнем дворце, повергшем в оцепенение и власти и общество, наступило некоторое затишье. Лорис уверял императора, что нити заговора вот-вот будут у него в руках. Он всё тесней сходился с Катей Долгоруковой, понимая, что недалёк тот час, когда она станет почти что всевластной.