|
Может, действительно следовало стать сказителем и добро, не подвластное ему здесь, творить в выдуманном мире? Следом явилась другая мысль: а ведь ни в одном из слышанных им сказаний зло не торжествует над добром. Не потому ли в жизни чаще случается наоборот, что сказители приуменьшают силы зла и тем самым оказывают добру плохую услугу? Сказителям надо говорить одну только правду, сколь бы тяжелой ни была она. В этом они должны уподобиться воинам, высланным в дозор, для которых любая недомолвка — преступление, караемое смертью.
„Какое сказание сложил бы я в назидание внукам и правнукам?“ — спросил он себя и после некоторого раздумья решил, что поведать стоило бы о виденном и пережитом — о бегстве хуннов в Великую степь, о той поистине кровавой меже, которой молодой шаньюй навсегда отделил беспечное и незадачливое прошлое хуннского народа от его пока еще неведомого будущего… „А начать можно бы, наверно, с того, как шаньюй Тумань поехал прощаться с родными кочевьями в Великой Петле… — подумал Бальгур. — Это было бы поучительное сказание, но кто возьмется сложить его?..“ Совсем немного оставалось до кочевья — лишь один невысокий перевал, поросший желтоствольным сосняком, в темной хвое которого холодно синели рваные клочья северного склона неба. Не доезжая до перевала, Бальгур дал знак остановиться у края леса. Поддерживаемый крепкими руками нукеров, он сошел на землю и, разминая затекшие ноги, сделал с десяток неуверенных шагов. В вершинах сосен бродил свежий ветер, и в шуме его, мощном и безбрежном, слышались невнятные голоса, повествующие о печальном, возвышенном и вечном. В глубине леса куковала кукушка. Звуки ее голоса были подобны двойным каплям, падающим с высоты — огромным серебряным каплям, падающим с мягким звоном в чуткий серебряный сосуд. Бальгур, медленно поворачивая голову, скользил глазами по тугим шелушащимся стволам, мимолетно облизанным некогда промчавшимся здесь пожаром, задержал взгляд на подлеске, сходном со взъерошенными детишками, настороженно застывшими подле родителей, и на морщинистом обветренном лице его проступила бледная улыбка. Он поднял голову и увидел далеко за качающимися вершинами белые облака — верно, духи вычесали своих небесных овец и вороха их шерсти разложили просушить на солнце; бывает, что шерсть попадается слишком грязная, поэтому духи моют, затем, сердито ворча, выжимают ее, и тогда здесь, на земле, идет дождь, гремит гром… Опустив взор, Бальгур долго наблюдал преисполненную таинственного смысла суету муравьев, разглядывал палую хвою, отливающую тусклым золотом, потом среди неяркого разнотравья привычно отыскал растение, которое издавна привлекало его. Покрытое беловатым пухом, с мелкими желтыми цветами, собранными в кисточку, сухое даже на вид, оно обладало одним странным свойством, вызывавшим у старого князя тревожное недоумение. Бальгур никогда не упускал случая взглянуть на него — весной, летом, осенью и даже зимой, разгребая снег, и в любое время года находил его неизменным, что удивляло и ободряло старого князя, словно вид сверстника, упрямо не поддающегося старческому увяданию. „Да, это всего лишь маленькое растение, — уже не в первый раз подумалось Бальгуру. — И хоть не радует оно глаз красотой своей, но радует сердце, ибо бессмертно… Кто знает, может, и человек не уходит после кончины своей в небесную страну духов, а остается в этом мире, возрождается снова и снова, как этот упрямый цветок…“ Бальгур еще раз огляделся, придирчиво и зорко, и место ему понравилось… Все здесь было причастно вечности — небо с облаками, всегда зеленые сосны и даже маленькие цветы, упорно не желающие умирать. Ему показалось, что все эти долгие годы они ждали его, дождались наконец и теперь радушно звали присоединиться к ним. Князь окликнул начальника нукеров, и когда тот приблизился, негромко сказал: — Заметь это место — здесь будет последняя моя коновязь!. |
