Карлсон сказал, что у тебя, наверно, опять солнечный удар. Ты не заболел?

— Если у вас болит живот, — гнусавым голосом Дуремара заныл Олег, — если у вас сильная головная боль или стучит в ушах, я могу вам приставить за уши полдюжины превосходных пиявок…

— Слава богу, выздоровел! Олег…

— М-мм?

— А я ведь знала, что найду тебя здесь… — прошептала она, как-то странно глядя ему в глаза.

Он обнял ее и почувствовал, как она ответным движением послушно и доверчиво прижалась к нему всем телом.

Это было незнакомое ему до сих пор чувство: щемящая нежность, открытие в себе, в Ларисе и во всем окружающем какой-то удивительной хрупкости, почти беззащитности. Он слегка отстранился, глядя в ее глаза, раскрывшиеся ему навстречу — медленно, как раскрываются цветы. „Жалеть надо недолговечное“, — вспомнились ему слова Бальгура. И Олег стал бережно целовать эти глаза, губы, волосы и ощущал, как с каждым уходящим мгновением все роднее и ближе становятся они с Ларисой, словно два разобщенных до этого существа сливались в одно — гораздо более возвышенное, доброе и талантливое, чем каждый из них в отдельности…

Уже давно-давно что-то мешало ему, тревожило и словно бы звало. Он долго не мог догадаться, в чем дело, и ощущал из-за этого смутную досаду, но постепенно мир высветлился, и тогда поэт увидел, что прямо в глаза ему мерцает одинокая яркая звезда. Дрожащий венчик ее лучей жил какой-то своей маленькой беспокойной жизнью. И точно так же вздрагивали время от времени колкие ресницы Ларисы, лежавшей прильнув лицом к его щеке. Вдруг Лариса словно бы всхлипнула.

— Ты что? — тревожно спросил он.

— Хорошо… — прошептала она. — Как все хорошо! Лес. Ночное небо. И ты рядом. Наверно, никогда уже больше так не будет. Ни у тебя, ни у меня. Так может быть только один раз…

„Один раз… больше не будет… — мысленно повторил Олег и вспомнил, что перед самым ее приходом, отбросив последний листок, он ощутил то же самое. — Она права… Радость есть печаль… Да ведь это же кольцо даоса!..

Значит, Тумань все еще бродит где-то здесь. И остальные, конечно, тоже… И Модэ!“

Он вздрогнул и непроизвольно прижал к себе Ларису — мелькнула странная мысль, что вместе с яньчжи Модэ заодно погубил и Эльвиру, а теперь взор его, холодный, как у удава, устремился на Ларису.

— Ну что ты, — ласково сказал он, стараясь изо всех сил, чтобы не выдал голос. — Это просто так… Если не спишь, в конце ночи бывает такое настроение…

Лариса кивнула, и они снова надолго затихли, иногда только обмениваясь медленными благодарными поцелуями.

В вышине, огненным пером прочертив небосвод, мелькнула падучая звезда, и багрово-дымный след ее некоторое время держался в черном небе.

В памяти всплыли строки:

— Страшно становится, когда подумаешь, до чего коротка человеческая жизнь, — словно бы про себя сказал он. — И ничего, ничегошеньки путного еще не сделано… „Взгляни на меня, Бабжа, и ужаснись…“ Бальгур прав — впору и ужаснуться… В одной из книг Торо… Был такой американский писатель-идеалист в прошлом веке… Да, так вот у него сказано: „Правда, я еще ни разу не пособил солнечному восходу, но будьте уверены, что даже присутствовать при нем было крайне важно“. Вот эти его слова я мог бы, кажется, взять эпиграфом к прожитому до сей поры отрезку своей жизни Понимаешь, Лариса, у меня такое ощущение, что я всегда как бы только присутствовал при многих важных событиях и считал, что этого достаточно. Зато теперь я, кажется, очень не понравился бы тому старичку из музея.