А на краю пустынного леса, у самого входа в долину, заросшую сухими цветами бессмертника, осталась выложенная камнями гигантская фигура ЧЕЛОВЕКА…

* * *

Олег отбросил последний лист только тогда, когда багровый тусклый полумесяц коснулся вершин дальнего леса, и лист этот, потеряв свои очертания, превратился в расплывчатое серое пятно. Потирая одеревеневшую поясницу, он попытался сообразить, сколько же дней продолжалась эта запойная писанина. Вспомнилось, как раздражали с необыкновенной быстротой сгоравшие свечи, потом в памяти возникла жаркая поляна, где приходилось то и дело переползать с места на место, догоняя убегающую тень… и еще, снова — раскоп, освещенный не то восходящим, не то заходящим солнцем… Все это путалось, беспорядочно налагалось друг на друга, и Олег махнул рукой. Лишь сейчас он ощутил, как вымотался. И „Раскопию“ Павловичу он, конечно, подложил препорядочную свинью. Ничего себе работничек — в самый разгар работы уходит нахально и открыто, пропадает где-то целыми днями, по ночам бродит вокруг лагеря, заставляя вздрагивать бедного Харитоныча, а на рассвете пробирается в продовольственную палатку и поедает там всухомятку хлеб с сахаром. Возможно, было несколько иначе, но Олегу, в сознании которого дни и ночи смешались в сплошной черно-белый клубок, все это представлялось сейчас именно так. Около десяти лет назад, когда он взахлеб писал „Делюн-Уран“, свою первую поэму, с ним происходило что-то подобное, но не столь сильное и опустошительное. Сейчас он казался самому себе выгоревшим лесом, где стоит мертвая тишина, горько пахнет гарью и неподвижно чернеют обугленные стволы. Однако он был счастлив, устало и печально, и счастлив настолько, что если бы кто сказал: „Самое прекрасное, что могло случиться в жизни, ты уже получил, лучшего ничего не будет“, — Олег даже ни на миг не усомнился бы.

Олег невидяще смотрел в зияющую яму раскопа. Он не совсем отчетливо представлял себе, что выходило из-под его пера в эти дни. Его лихорадило, он писал, как перед кораблекрушением, когда на счету каждая секунда. Он смутно помнил, что без конца перечеркивал написанное, рвал, начинал сначала. Трудно сказать, что получилось.

Тут около него упало нечто похожее на сосновую шишку. Олег вздрогнул, огляделся. Где-то рядом послышался тихий смех, шорох.

— Лариса? — хрипло спросил он.

Гибко отстраняясь от колючих веток, она подошла и, нагнувшись, заглянула ему в лицо.

— Испугался?

— Испугался, — честно признал он. — Сколько сейчас времени?

— Где-то начало четвертого.

— Ага, утра то есть, — заключил догадливый поэт. — Поздно… Вернее, рано. Почему не спишь? Может, серые мешки приснились?

— Нет, — Лариса улыбалась. — Почему-то — ты.

— Тоже серый? Тогда это страшный сон. Что может быть ужаснее серого поэта…

— Нет, ты был цветной. Как Арлекин.

— Это уже лучше, — Олег удовлетворенно вздохнул. — Ты знаешь, Лариса… Да ты сядь… Тебе не холодно? Знаешь, у меня такое чувство, будто я что-то натворил, а?

— Ну что за глупости ты говоришь! — рассмеялась она. — Ты что, не помнишь? Ты был такой смешной! Только не обижайся, это в хорошем смысле.

— Да уж…

— И суетился на раскопе, всем мешал… Потом тебя Хомутов прогнал. Иди, говорит, пиши свои шедевры.

Карлсон сказал, что у тебя, наверно, опять солнечный удар. Ты не заболел?

— Если у вас болит живот, — гнусавым голосом Дуремара заныл Олег, — если у вас сильная головная боль или стучит в ушах, я могу вам приставить за уши полдюжины превосходных пиявок…

— Слава богу, выздоровел! Олег…

— М-мм?

— А я ведь знала, что найду тебя здесь… — прошептала она, как-то странно глядя ему в глаза.